Михаил Пришвин - Осударева дорога (сборник)

Небо хмурилось, тучи начали встречаться, сверкнула первая молния, загремел первый гром этой грозы. Но куда сильнее, куда страшнее этого грома был гром из уст человеческих:

– Отвечай мне, это ты разобрал там завал и спас сто человек?

Зуек весь горел и не спускал с того же самого камня своего пристального взгляда.

– Отвечай мне, это ты?

Тут надо бы заплакать Зуйку, попросить прощенья, обещаться. Но так делают многие, много обещаются, и много раз потом опять врут, и опять раскаиваются, и опять, изнашивая душу, повторяют свое, пока не приспособятся жить между ложью и правдой. Зуйку же пришло это в первый раз, и, может быть, это было единственный раз на всю жизнь.

– Отвечай же…

Зуек даже и не догадывался, что возможна борьба маленького с великаном с помощью лжи и слез.

Вот еще сверкнула молния: Сутулов знал же по каким-то хвостам, что будет гроза, как же он теперь не знает, что делается в душе Зуйка? А если знает, то, значит, надо прямо бороться и не уступать своего.

– Последний раз тебя спрашиваю: ты это сделал или Куприяныч?

– Я! – ответил Зуек.

И с камня перевел прежде свои такие ясные голубые глаза, теперь затемненные и злые, позеленевшие, как у кошки, на Сутулова.

– Вот какой ты змеюга! – сгоряча сказал Сутулов. – Уходи вон от меня. И на глаза мне больше не показывайся.

Был опять гром с неба, и у Зуйка в душе это слилось, и страшный голос прекрасного и почти обожаемого им человека, и этот гром, отвергающий его навсегда от участия в простой радости обыкновенных хороших людей.

С камушка на камушек он спускался вниз, сам не зная, куда ему идти, и так дошел до большого камня, обнятого корнями северной сосны. Он сел на камень, обнял сосну, приложил к ней щеку, заревел, вздрагивая и все больше и больше уходя головой в худенькие плечи.

– Ты чего тут ревешь, пацан? – раздался голос из-за дерева.

Вышел кто-то, не похожий на каналоармейца, высокий, в женском малиновом берете на голове, глаза небольшие, голубые, загадочные. На плечах неизвестного была накинута куртка, голое тело все было расписано голубыми знаками, на левой груди против сердца красовалось лицо женщины с подписью: Маруся. На другой – два голубя кормили друг друга.

Рассмотрев все это сквозь слезы, Зуек пришел в себя и спросил:

– Ты – Рудольф?

– Утри нос, – ответил серьезно и без всякой усмешки человек в малиновом берете.

И как только Зуек, поверив словам, честно схватился за нос, из-за деревьев с хохотом выскочили разные люди, почти все с теми же знаками татуировки.

Щеки у них, как и у всех людей, надувались от смеха, но глаза оставались такими же холодными и злыми, как и до смеха.

– Черти какие-то! – сказал Зуек, переводя свои большие, удивленные глаза с одного лица на другое.

И как только он, ничуть не струсив, произнес это «черти», все люди поглядели на него иначе и почти что даже и с уважением. Тогда Зуек догадался: перед ним была знаменитая бригада двадцать первая, во главе с их прославленным паханом Рудольфом.

– Ты спрашиваешь, кто я, – сказал пахан, – ну, хорошо, я – Рудольф.

Тогда Зуек, чтобы не ударить в грязь лицом, ответил, представляясь:

– А я курьер начальника. У вас тут завал, поднимается ветер, вас может всех задавить.

– Нашли какую заботу – думать о нас!

– А как же, – ответил серьезно Зуек. – Мы для того и стоим наверху и не работаем сами руками, чтобы думать только о вас, мы вас спасаем.

Тогда Зуек заметил, что пахан на его слова не удостоил даже и улыбнуться, а только глаза его чуть-чуть повеселели, и этого было довольно. Все урки дружно захохотали.

– Ты легкобычный пацан! – довольно весело сказал Рудольф. – Ничего, спасайте. – Потом протянул свою руку, погладил его по голове, покачал своей головой и сказал: – Эх, пацан, пацан, какой хороший ты парень, зачем ты ссучился с легавыми?

Задушевный голос Рудольфа проник в самое сердце Зуйка, слезы хлынули из глаз его, и вдруг с необычайной силой, заскрипев даже зубами, он унял их, утерся рукавом и сказал:

– Нет, я не ссучился! Я хотел вправду людей спасать, а они меня выгнали…

– Выгнали! – крикнул Рудольф радостно. – Ну, поздравляю тебя! – И, сделав мефистофельский жест, взял его маленькую ручку, пожал и потряс ее: – Теперь ты, брат, наш. Теперь ты с нами. Теперь у тебя много верных друзей. И с нами ты не пропадешь.

Тут хлынул дождь, колонна за колонной пошли каналоармейцы в бараки.

– Приходи! – крикнул Рудольф на ходу.

Засверкала молния, гром загремел, и карельские лесистые холмы, озы и бараньи лбы на далекое расстояние заговорили друг с другом. Бежать домой на ту сторону было далеко, а бараки совсем были рядом. Зуек бросился догонять колонну урок и скоро был вместе с ними среди бараков.

Рудольф издали махнул ему рукой идти в барак, откуда далеко разносился запах щей и горячего хлеба, а сам с бригадой исчез в дверях другого барака, и опять показался и ткнул левой рукой пальцем себе в грудь, а правой на душистый барак. Зуек понял, что Рудольф тоже придет туда и там, конечно, столовая.

Тут было все как на пожаре: там катили огромную бочку и устанавливали под капель, там на себе четверо загоняли в сарай телегу с грузом; какие-то неустанно перебегали из барака в барак, и масса людей валом валила в столовую. Никто, кроме Зуйка, не обратил внимания, что голос по радио объявил выступление артистки Михайловой. И наконец так много скопилось людей у входа в столовую, что среди больших людей в тесноте Зуйку все закрылось и только слышалось, как Михайлова пела «Не искушай».

Чей-то тяжелый сапог приплюснул ногу Зуйка, и он закричал от боли во все горло. Тогда другой старый человек с добрым лицом, как бы изрубленным, наклонился к нему и взял его за руку.

– Ты, мальчик, – сказал он, – наверно, к нам забежал от дождя?

И Зуек узнал его по голосу. Это был тот самый старик Волков, говоривший Улановой непонятные слова о каком-то вечном рубле и каких-то особенных мыслях, отчего Уланова тогда просияла и стала похожа на прекрасную Марью Моревну.

– Мне, – ответил ему Зуек, – Рудольф указал идти дожидаться его в столовой.

– Рудольф? – повторил, припоминая, старик. – Что-то не помню, да на что тебе он? Пойдем со мной, я найду тебе чашку и ложку. Вот садись здесь, а я сейчас все принесу.

Зуек сел на длинную белую струганую лавку за длинным во весь барак столом. По ту сторону узкого стола тоже люди сидели. Везде от щей пар поднимался.

Не обошлось без того, что какой-то, проходя, потянул его больно сзади за пискун-волос и хотел было вытащить из-за стола. И заставивший крутиться, не выпуская из пальцев пучка волос. Кто-то приподнял за уши, хотел «Москву показать», и один даже пытался выкинуть его вон из барака. Но добрый человек пришел наконец, поставил на стол миску со щами, хлеб положил, ложку дал.