Леонид Леонов - Барсуки

– Да уж что! Под землей места просторные, – охотно согласился Половинкин, словно не было ему больно от Мишкина шлепка. – Ну, я пошел... меня там подвода ждет! – И пошел из темноты землянки на растворенную дверь.

Барсуки расступались перед ним – негодующие, недоуменные, путающиеся в подозрительных соображениях, уже озлобленные, но безмолвствующие. Они ждали от Семена приказания... но Половинкин уже уходил, ушел, а Семен все кусал губы, мял в руках непрочитанную записку, трогал щеки себе, прислушиваясь к чему-то, делал тысячи почти незаметных движений, которыми выдавал свою растерянность.

... Ночью в сторожевую землянку пришел Жибанда. Полуодетая Настя сидела у стола, без сна. Она с вопросом подняла глаза на Мишку и движеньем головы закинула волосы назад.

– Ты не спишь? – сказал, оглядывая землянку, Мишка. – Что же дверь-то у тебя незаперта стоит? Я поговорить с тобой пришел... Не прогонишь?

– Дверь?.. Гостя жду, – сухо ответила та и, вытянув полуголые руки поперек стола, зевнула. – Длинное будешь говорить?

Мишка глядел ей куда-то в шею.

– А это правда, злая ты! – раздельно и сипло произнес он и подошел ближе. – Красивая, а злая... Ты не бойся, я с тобой в последний раз говорить буду. Ты уж выслушай, а там как знаешь...

– Бежать, что ли, хочешь? – тихо посмеялась Настя и потянулась, сильно выдаваясь грудью вперед.

– Ах, злая-злая... – качал Жибанда головой и не сводил глаз с голой Настиной шеи. – Что это ты, так и сидишь все? Злость копишь?

– Говорю тебе, гостя жду... – и подняла распрямленные брови с досадой, что таким непонятливым стал Мишка. – Ну, садись, чего ж стоять! Рассказывай, куда же ты побежишь?.. Сам к себе в карман спрячешься?

Мишка сильно вздохнул и уже вытаращил-было глаза, но поборол минутную свою вспышку, – покряхтел и сильно пригладил правый ус.

– Ты не смейся, не собака... Смотри, зашибить тебя могу. Раз я тебя люблю, значит и власть над тобой имею!

– Откуда ж твоя власть? – кусала губы Настя. – Спас ты меня... так ведь я тебе заплатила! – она встала, взяла с гвоздя кожан, накинула на плечи и снова села.

– Зачем ты маешь меня, Настька, так? Я к тебе не без дела пришел!.. Пришел сказать, что полный каюк нам. У мужиков не спокойно, Юда там... Мишка, точно отчаявшись, скривил губы и погладил усы. – А вот в соседней губернии и вправду, говорят, начинается. Вот я и говорю тебе, что мне сердце велит! Лето мы с тобой в лесах перекочуем, а потом сызнова гульнем. А здесь нашей свечке неделя сроку всего, а там потухнет. – Мишка стал говорить тише. – Семен из упрямства не пойдет! Он ровно безумный какой-то теперь... разъела его нужда эта, подкрепленье, подкрепленье! Расея! – сипло захохотал он, а руки держал в боки. – Расея! словно Расея-то за морем, гора такая... А мы и есть Расея! Я – Расея! – сердито с раздутыми ноздрями ткнул себя Мишка в грудь. – И откуда он слова-то такие выковыривает, дурак... – Он оглянулся на дверь.

– Ничего, это ветер, – предупредила Настя. – Ты говори, говории... Я его сейчас жду... Вот до его прихода и говори!..

Мишка раскачивался на табуретке, как бы томимый жаждой и страстью, глядел на голые руки и тяжело опускал взор.

– ... себя обманывает и нас всех в яму ведет. Он тебя не любит. У него свое есть! А ты ему заместо вина, ты пьяная... ты как отрава пьяная, как вино! Ишь, как ноздря-то ходит, ишь! Ходи, ходи, бубни-козыри!.. словно в смертном недуге выкрикивал Мишка. – А ты мне всякая мила. Ну, что ж, и Дунька во мне другого голубила... и ты меня чужими словами травила. На чужих пирах объедки жру, ровно вор какой! – хохотал он с лицом, почти исказившимся.

– Ты где охрип-то так? – спокойно спросила Настя и, заметив Мишкины взгляды, зябко запахнулась в кожан.

– Там... – широко махнул на дверь Мишка, приходя в себя. – Лунища счас светит, холодная... Ветром от нее дует. Чорт!..

Настя встала, подошла к нему и подсела на краешек его табуретки.

– Ты все сказал?.. – спросила она и вкрадчиво погладила его волосы.

– А что еще?.. – насторожился Мишка и отодвинулся чуть-чуть.

– Ну, слушай тогда, я тебя слушала. Теперь ты! – она движением плеч сбросила кожан на пол, и села так, что могла видеть Мишкино лицо. Было такое, словно вычерпывали кувшинами буйную Мишкину волю взмахи отяжелевших Настиных ресниц. – Нет, ты не отвертывайся! Ты мне в лицо гляди, вот так! Видишь, какая я... Хорошая, плохая?.. Ну, отвечай... ты!

– Да-а... – невнятно мычал Мишка. – Ничего себе...

– Ну вот! Не он убил, а это он у Брыкина украл, я знаю. И теперь все озлятся, что Половинкина он выпустил, не дал потешиться всей этой... дряни! – прибавила она с трудом и не думала раскаиваться в неверно выпрыгнувшем слове. – А я вот жду его, Мишка, и каждая кровиночка во мне тлеет... Сколько кровинок – столько пожаров! Понимаешь? Напрягись и пойми! Ах, ты ведь не знаешь, какой он... Он – как река, вот! Мы не видим всего, потому что маленькие, да он и сам себя не видит!.. – она, раскачиваясь и заплетя на колене руки, озабоченно опустила глаза и вот прибавила. – Знаешь, Мишка... ведь ужасно это трудно вот... любить такого!..

И так долго бредила Настя, безжалостно бередя Мишку. Семен пришел поздно. Когда он здоровался с Мишкой – оба хотели скрыть свои обоюдные замешательства друг перед другом. – Настя сказала шумно и радостно:

– Сеня, знаешь... – она положила руку на плечо Мишки, понуро глядевшего на ползшую по столу землемерку. Землемерка, раскачиваясь, ползла от огня, и, по мере удаления ее, удлинялась ее тень. – Он меня тут бежать уговаривал!.. – Настя внимательно следила за Семеном и, едва тот сделал движение рукой, перебила его. – Но он не уйдет, не бойся. Он с нами будет, до самого конца! Ты знаешь, Сеня... он ведь тоже ужасно хороший, только он – ну вот как бы...

– Жамши меня мать родила... Хлеб в поле жала и родила! Вот я такой и вышел! – грубо усмехнулся Мишка и, не взглянув на Настю, пошел вон из землянки.

Записка, подписанная Павлом, звала Семена не на переговоры по барсуковским делам, как предполагал Юда, взмучивая барсуковские воображения, а совсем для иного. «Узнал я, что это ты и есть Семен Барсук... слышал о тебе... хочу повидаться, узнать, во что ты вырос». Местом встречи назначалась ямина на опушке Кривоносова бора, сто сорок шагов от дороги, двадцать – от повалившейся сосны. «И приходи по хорошему, завтра в полудень без оружья: нам и слов хватит. И без провожатых приходи... и я тоже один приду!» – Тон записки был таков, словно Павел не сомневался в Семеновом согласии.

Воспоминания о брате взволновали Семена, горечь и недоумение охватили его. Ночь, те два часа, что оставались после ухода от Насти до рассвета, он не спал, а просидел на своем пеньке, глядя в пустой луг и ожидая восхода. Солнце взошло как-то сразу и не в меру ретиво, и скоро начала разливаться в воздухе духота, покуда еще смиряемая утренней влагой. Начало дня обещало к исходу своему – грозу, – первовесеннюю проливную. Уже когда Семен выезжал на место свиданья с Павлом, повевало едкой пылью по дорогам, а кусты разлохматились, нахохлились, пряча лист от солнца и пыли. Вез Семена Барыков, но ехал еще и Супонев, не безоружный: под соломой, на дне подводы спрятаны две винтовки.