Леонид Леонов - Барсуки

– Зачем ты злишься? Драться мы потом будем... Я не затем пришел! легонько пожал плечами Павел. – Ты мне уж очень любопытен теперь, Семен... – голос Павла смягчился до искренности, и Семена, когда садился, вновь кольнула тревога. – Очень я к тебе любопытен... я ведь сразу узнал, что это ты и есть! Я и вообще к человеку стал любопытен, ты не гляди, что я... – Он запнулся и лицо его на мгновенье омрачилось. – У меня вот в отряде сто сорок жратвенных единиц всего, а среди них – дьякон. Да-да, не дивись. Долговолос и теперь, а уж очень в нем такое... когда-нибудь в старое время крепко обижен был. Да я его тебе покажу потом, если захочешь. Вот я гляжу на него и все не могу понять, откуда столько берется в нем?.. Да и вообще в людях, брат, непонятного больше, чем понятного. Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не следует быть человеку... Ведь раз образец негоден, значит на смарку его, дело простое. А и на смарку нельзя... – Павел криво усмехнулся. – Что ты тут поделаешь... человек, это, брат, историческая необходимость!.. – Семен не понимал слов Павла, но ему показалось, что лоб у Павла стал как-то выпуклей, а губы вяло обвисли. Павел разглядывал жучка, ползшего у него по ладони. – Устал я, что ли, – не знаю. Вот теперь, на просторе-то и глупо как-то кажется. Думать всегда на просторе нужно, в лесу например... Да и чорт его разберет, человека!..

Только последнее «думать надо на просторе» и понял Семен; оба теперь думали о разном. Обступавший их можжевел воплощал в себе, казалось, суть их молчанья. Можжевел – дерево скрытное, колкое, не допускающее в себя, замкнутое, строгое к жизни, самое мудрое из наших дерев: голубые и розовые кольца свои кладет скупо, неторопливо, и в каждом кольце запах покоя, молчания, знания. Травы в этом темном можжевеловом месте почти не было. Не нарушаемый человеком, он рос здесь высоко и густо, прозрачно, синих оттенков. На дне глубоких рек, где верхнее теченье уже не задевает низа, такая же безмолвная синева.

Они просидели на полусгнивших тех деревьях еще долго. В высотах звонкая кукушка вела свой непостижимый счет. Солнечный луч, который, пробившись сверху, бил в начале разговора в лицо Павлу, теперь уполз далеко и сидел на колкой можжевеловой хвое. Павел, все еще глядя на жучка, спросил у Семена о причинах, толкнувших того на столь большой размах. Семен бестолково повторил все то, что говорил накануне барсукам. Волнуясь, он копал ямку обломком палки, но прежнего недоверия к Павлу как будто уже не оставалось в нем. Когда кончил, ямка в лесном прахе и свидетельствовала о Семеновом волненьи.

– Много ты тут наворочал, – заговорил Павел, рассеянно закидывая Семенову ямку носком сапога. – Я тебя не уговаривать, конечно, пришел, а уж если зарубил, то и выслушай...

Ямка все заполнялась, скоро она совсем сравнялась с землей, а травинка, засыпанная случайно и торчавшая теперь, как будто убеждала даже, что никогда и не было здесь ямки, а травинка так от века и росла. Потом говорил Семен и опять раскидал ямку, а Павел снова ее засыпал, и ни тот, ни другой не замечали. Они поднялись вдруг, словно по уговору и постояли так с минуту, несогласные. Искусственный каблук Павла пришелся как раз на ямку, только что засыпанную им же.

– А помнишь, Паша, как мы с тобой в подвале плакали вместе?.. грустно сказал Семен, подымая брови, и отшвырнул далеко обломок палки.

– Что это мне все грибной дух мерещится? – будто и не слышал Павел, идя рядом с Семеном из леса. – Да, вот я и говорю, – продолжал он, – все равно к нам придете... и не потому только, что мы вам землю стережем! Не-ет, без нас деревне дороги нету, сам увидишь! И ты не мной осужон... ты самой жизнью осужон. И я прямо тебе говорю, я твою горсточку разомну! Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь... А вот и грибы! Ты говорил, что нет грибов, – и Павел наклонился над пнем.

– Это поганки... – вскользь заметил Семен и встряхнулся. До опушки они шли молча. – Ну, я свою лошадь там, в овражке привязал! – развязно сказал он, стыдясь перед братом, что приехал не один, нарушив условье.

– И я там же поставил... – и покосился на Семена.

... Они подошли к скату оврага, тут стоял орешник, и оба сразу насмешливо переглянулись. Павел приехал тоже не один. Но не это удивило обоих. Верховой Павла, малый в кубанке с красным дном, сидел на Семеновой подводе, рядом с барсуками, и что-то оживленно рассказывал, сильно напирая на слова, обозначающие степень размаха, размах чувства. Оба, Барыков и Супонев, слушали с почтительным вниманием. Все они дружелюбно курили, и не было, казалось, никакой причины завтра же, быть может, сходиться на последнюю схватку.

– Вот видишь, как обернулось-то... – неловко сказал Павел.

– А что, Павел! Вот нас с тобой не было, посмотри как беседуют-то ладно! – подтолкнул брата Семен.

Павел дернул плечами.

– А ты послушай, о чем они беседуют! – холодно возразил он.

Судя по обрывкам, высокий в кубанке повествовал об усмирении какого-то дезертирского бунта.

– Митька!! – закричал во всю грудь Семен, выйдя из-за куста. Подводу сюда!.. Чорт...

Внизу произошло замешательство. Барыков потушил в пальцах недокуренную папироску и окурок сунул себе куда-то в волоса. Рослый в кубанке засуетился у лошадей.

– ... и скажи своему Антону, – крикнул Семен, влезая в подводу, что-де крепколобы барсуки, нейдут на уговор!

– Ладно, – засмеялся Павел уже верхом на лошади, – скажу!.. – Хромая нога Павла не мешала ему ладно сидеть в седле.

Барыков, чувствовавший себя виноватым, ударил по лошадям.

– Семен Савельич, – обратился Барыков, когда отъехали от оврага версты на две, – на-ко, пригодится там тебе... в обиходе! – и протягивал Семену наган, – кобур, вишь, у него расстегнут был! Ну, вот, и смутило меня...

– Это у высокого, что ли?.. – усмехнулся Семен своим повеселевшим мыслям и всю дорогу вертел в руках уворованный у кубанца наган.

Дорога шла опушкой. На четвертой версте, где огибала дорога лесной мысок, услышал Семен равномерное поскрипыванье луба и лыка за поворотом. И почти одновременно увидел шедших навстречу подводе людей с лубяными котомками за плечами. Их было больше двадцати, бородачи из двадцать третьей, вся двадцать третья целиком. Татарченок, единственный молоденький среди них, шел с ними молча, как и все.

– Куда?.. – испуганно закричал Семен, соскакивая с подводы.

Бородачи в тяжелых сермягах стояли полукругом, глядели в желто-красный растрескавшийся прах дороги – песок с глиной, – вытирали рукавами потные лица. Было почти нечем дышать, парило. По небу, какому-то черному, замедленно плыли легкие облачка, похожие на белые лепестки. Но нижние поверхности их были плоски и сизы.