Николай Самохин - Мешок кедровых орехов

У Петлицыной задрожали губы, она развернулась и замелькала сапожками: подалась в контору — тоже, наверное, жаловаться.

Петр плюнул на грязный, в мазутных пятнах асфальт и зашагал прямиком в «Ветерок». У него еще оставалось в кармане два рубля с копейками. И странно: то ли буфетчица действительно разбавляла, то ли организм у Петра так заколдобило — он ничуть не захмелел. Только вошла в душу отчаянность: будь что будет!

Дома он прямо с порога крикнул жене:

— Радуйся!.. Допросилась — радуйся теперь! Можешь не ходить куда собралась — не тратить нервы. Без тебя нашлись… добровольцы.

— Как это? Кто? — почему-то испугалась жена.

— Не ты одна в телевизор пялишься. Другие тоже смотрят.

— Да другим-то какое собачье дело? — завозмущалась Клавдия. Каким-то даже сообщническим тоном заговорила — Уж как-нибудь сами разберемся. И чего людям надо, не понимаю. За своими бы лучше глядели. Господи, да там свои-то… на дорогу кинь — никто не поднимет. Вот они и бесятся, и суют нос в чужую жизнь…

У Петра отпала челюсть. Так… какого же он черта выступал тогда? Зачем волну поднял? Что же это из него обезьяну-то делают?!

Он ушел в другую комнату, не снимая пиджака, упал на кровать. Лежал, глядел в потолок, ни о чем больше не думал — не мог думать.

Не знал Петр Игнатьич, что, когда он дверью-то шарахнул, благоверная его слегка перетрусила. И тут угадавшая момент свекровь подкатилась к ней со своей здоровой теорией: ой, девка, довыкамариваешь! Вот бросит он тебя с ребятишками — что делать будешь? Ну, хоть и скрутился он с какой — мало их… Дак ведь ничего там не оставил, все с собой привез — целое.

И перекипевшая Клавдия легко приняла эту удобную философию. Она простила Петра. И даже по-бабьи похвасталась перед кем-то неизвестным, отбрила мысленно возможные насмешки: ну и что, мол? Значит, стоит чего-то мужик, раз еще вешаются на него. Не то что другие замухрышки — ни себе, ни людям. Пусть вешаются. А он отряхнулся, да опять ко мне, в семью.

Через полчаса Клавдия заглянула в комнату.

— Петь, — сказала просительно. — Иди поешь. Мама супу куриного наварила. Вставай — с утра, поди, голодный…

Петр полежал маленько, зажмурив глаза, потом вздохнул, сбросил ноги с кровати и пошел есть куриный суп.

I

Учительница Душкина Генриетта Сергеевна привезла в город, на продажу, мешок кедровых орехов. Приехала она, вернее привезли ее добрые люди, поздно, в двенадцатом часу ночи, приткнуться ей до утра, до открытия рынка, оказалось негде. Вообще-то, в городе у нее жила родная сестра, Ирина, артистка драматического театра, однако к сестре по некоторым причинам путь ей был закрыт. Хотя в доме сестры ложились поздно — можно было еще успеть. Но как раз то, что поздно ложились, Генриетту и смущало. А вдруг у них компания. Муж Ирины Виталий — тоже артист, знаменитый, его в кино часто снимают — человек общительный, живой, народ вокруг него всегда роится. И вот тебе картина: там компания — артисты, художники, «бомонд», как говорит Ирина, а тут она заявляется — бабеха деревенская, клуша… с мешками (у нее, кроме мешка орехов, был еще полнехонький рюкзак шишек).

Но все-таки не это было главным, а то, что люди, с которыми она доехала, не могли петлять по городу — опасались. И не без оснований.

Попутная машина до города подвернулась ей так: приехали к соседу, к ветврачу, родственники — брат с женой. Приехали на служебном автобусе, на «пазике»: брат в городе работал начальником какого-то небольшого гаража. И еще с ними было семейство: механик — подчиненный брата, супруга его и пацан лет пятнадцати. Два дня погуляли, а потом набили автобус мешками с картошкой, с орехами теми же — собрались домой. Тут Генриетту и осенило: вот же случай! Другой когда еще представится. А на рейсовом автобусе, в который всегда не протиснуться, с грузом-то мука мученическая. Да он к тому же только до райцентра, а там пересаживаться надо.

Короче, напросилась она в попутчицы. А мужики оказались какие-то шибко яростные — начали дорогой водку хлестать. Именно хлестать. Останавливаются в деревне, берут поллитровку, располовинивают — и вперед. Только кустики мелькают. В следующей, километров через двадцать, — та же история. Жены попытались было укоротить их, а мужики: «Цыть! А то перевернем к такой матери!» Вроде весело цыкнули, а бабенки сразу прижухнулись. Матриархатом нынешним тут, похоже, не пахло. Мужики, видать, добытчиками были, на них семьи держались, жены поэтому пикнуть не смели. Вообще, странная у них компания подобралась, интересная — внешне даже. Мужики похожие друг на друга: крепкие оба, пузатые, красномордые — как два гриба боровика. Жены еще больше похожи: худые, остроносые, злющие, от вечной задавленности наверное. Сестры, что ли? Хотя… Генриетта с Ириной тоже сестры, а рядом поставь — никто не поверит. Ирина стройная, изящная, моложавая, несмотря что старше на три года. Генриетту же так разнесло — поперек себя шире. И мастью тоже не сошлись: Ирина беленькая — в мать угадала, а Генриетта черноволосая — в отца.

После второй бутылки мужики вовсе бешено погнали машину. А еще до Ползунов не доехали. За Ползунами гравийка, хоть и щербатая, там полегче все же. А здесь насыпная грунтовка, растолченная тракторами в кашу, колдобина на колдобине. Автобус юзит, кидает его на ухабах из стороны в сторону, мешки по салону так и порхают, поразвязывались некоторые, картошка под ногами катается, бьется. А по сторонам дороги кюветы глубоченные…

Генриетте страшно сделалось: перевернемся! Не доедем! Угробят, охломоны.

Дернул же черт связаться. И ведь никуда теперь не денешься, не выскочишь среди поля — с грузом-то.

Перед самым городом за руль сел пацан. У него прав не было, а водить умел. Вот отчего они так храбро себя держали — на пацана надеялись. Но по главным улицам ехать им было все же нельзя. Закоулками, переулками прокрались они на другой край города, где у брата ветврача был свой дом, каменный. Автобус загнали в ограду, разгружать не стали — до утра, мол. Мужики, как вошли в дом, попадали сразу спать, даже ужинать не стали. Остроносые жены их присели у стола, голова к голове: шу-шу-шу… На Генриетту не смотрят, как будто ее и нет здесь. Она потопталась, потопталась у дверей… да черт с ними! Куда же теперь деваться, ночью? Не выгонят, поди. Побоятся мужей. Кинула в кухне на полу свое пальтишко, платок пуховый комком свернула — под голову — и легла…

II

В Заикино Душкины приехали полтора года назад. До этого учительствовали они в большом селе, в Кулунде. Даже не село это было, а рабочий поселок: три тысячи жителей, совхоз богатейший, птицефабрика, свой Дом культуры, музыкальная школа, две общеобразовательных: восьмилетняя и десятилетняя. Душкины были там на хорошем счету. Генриетту, например, сколько раз в район посылали — рассказывать о своем методе преподавания в младших классах. И к ней из других сел приезжали учителя опыта набираться.