Анатолий Климов - Северные рассказы

— Зачем бьешь! — скупо говорил Пиеттомин. — У меня не всегда рога на голове есть. Отпадают они.

— Ты, язычник, еще поучать меня будешь? — кричал исправник, но бить переставал — было стыдно.

— Говори, сколько оленей отобрал у хозяев?

— Олени живут в тундре. Не один хозяин им, а все люди в тундре, — отвечал пленник.

— Кому роздал, идол?

— Спроси у ветра, где он бывает...

— У-у! Разбойник, прости ты меня, господи. Купцов обирал зачем? Знаешь, царь гневится на тебя за ослушание.

Ваули улыбнулся одними глазами. Ответил:

— Царя не видел, не знаю. Кто его выбирал начальником над нами? Совет наш не слушал его говорку. Кто он?

Так всегда кончался допрос бунтовщиков.

Мало что услышал от них исправник. Бунтари презрительно отмалчивались и молча переносили жестокие порки. Однажды избитый Ваули разжал губы и тихо проговорил:

— Одним временем [18]умрешь, царский русский! Умрешь вместе с князьями. Вольные бедные хозяевами земли будут. Я сказал...

Сургут наших дней — это нефтеносный Юган, буровые вышки, консервная фабрика, национальные хантэйские колхозы и артели, детясли, кочевые советы, клубы, радио и мощное пароходство на Оби. К этому Сургуту мы привыкли. Мы привыкли видеть сегодняшний Сургут как важное многозначащее звено в цепи хозяйственного освоения и культурного подъема Уральского Севера. Этот Сургут не удивляет и не поражает нас больше.

Но в глубокой древности был и другой Сургут, о котором мы знаем гораздо меньше, нежели о настоящем. Сургут — плацдарм бесчинств царя-колонизатора, вотчина хищных мародеров-купцов, страна слез, горя и несчастий хантэ. Далекая, горестная и дикая земля!

По следам казаков Ермака вторглись в Сургутские и Кондинские лесотундры строгановские посланники — купцы. За купцами и ратью потянулись алчные попы-миссионеры.

Угрозами, хитростью, запугиванием и обманом обирали грабители северные народы. Край разорялся, племена вымирали. Плеть, водка, евангелие и новые неведомые болезни стали синонимами тогдашнего Сургута.

«Мы, ясачные (оброчные) остяки и вагулы, бедны, голодны и оскуднены. А ясак на нас наложен мягкой рухлядью не в силу — против денег — рубля по два и больше (взималось больше, чем следовало. Авт.). А емлют с нас ясака соболей по 15 и более с человека. И многие ясачные люди стары и увечны, слепы и хромы — кормятся в городе меж дворов. И многие ясачные люди в том обнищали и одолжили, великие долги и жены и дети по-закладывали и разбрелись врознь. А ясак на них написан и теперь в недоимке многой народ».

Так жаловались сургутские остяки и вогулы в челобитной «великому государю». Но челобитные не помогли. Царь давал указ: «Собирать ясак, чтоб казне нашей не было порухи, как можно прибыльнее было государю, смотря по людям и промыслам сколько можно». Вороватые наместники и целовальники [19]понимали указ так, как он был написан, и брали помимо казенного оброка еще добавочный.

Сибирский церковник Федор в 1715 г. писал сибирскому митрополиту Антонию Становскому из Тюмени: «...русские из Березовских мещан ездят в юрты к остякам с вином и пивом, поят их и выманивают за бесценок дорогую рухлядь. Казаки нередко берут красивых девушек и жен, будто в подводы, и дорогой бесчестят, а застращенные остяки сами бить на них челом не смеют. Казачьи ясачники, у кого взять ясак по бедности не могут, таковых бьют и мучают...»

Страшная была тогда пора...

В самой глухоманной части Сургутского посада, к северу от укрепленного городка Сургута, ближе к безлюдью, на границе с Кондией, в лесах, богатых белкой и непроезжими чащами, ютился Сургутский пост. Здесь жили миссионеры, обращавшие сургутских «язычников» в православную веру, бойко торговали водкой факторщики и десятки ленивых казаков караулили огороженную тыном крепосцу-острог.

В сырой, грязной и вонючей тюрьме, на нарах в несколько этажей, гнили заживо — от насекомых, цынги и голода — до полусотни заключенных. Зловонный, тошнотворный запах стоял в помещении плотной стеной. Заключенные больше валялись на нарах, нежели двигались. Общение между ними было слабое: здесь было удивительное смешение национальностей, языков, религий. Тут были и душегубы, «баловавшие» кистенем на дорогах; беглые казаки с Дона из «бунтовавшей черни»; ижемские и печорские зыряне, убежавшие от ясака и целовальников из Большеземельской тундры, но пойманные без отхожего удостоверения на Оби и Иртыше; были ненцы, вогулы и пянхасово [20], посаженные в острог за «великие недоимки», за грубое слово целовальнику, за упорное нежелание перейти в русскую веру.

Скованные цепями по рукам и ногам, лишенные свежего, бодрого ветра, обреченные на тупую неподвижность, острожники братались с цынгой. По ночам весь острог корчился и содрогался от стонов цынготников. Ныли опухшие ноги, судорога сводила суставы; рты с синими расслабленными деснами, с шатающимися зубами, с отвратительным запахом гниения испускали жалобные стоны и вздохи. Иногда какой-нибудь доведенный до отчаяния заключенный вскакивал с нар, гремя цепями, волочился к дверям и бил в них кулаками. Сначала он кричал и угрожал, затем, обессилев, валился на пол и тихо завывал:

— Пустите к олешкам, худые люди... Зверь бьется у меня в слопцах... Дайте пить! Маленечко сырого мяса — и Пэкась будет жить... Люди! Лю-ю-ди...

— Вот, идол, — ругались уголовники, — душу выматывает, язычник!

Стражники-казаки, орали на него в дверь. Но Пэкась продолжал стонать. Иногда казаки открывали дверь и избивали несчастного...

Всю ночь стонал острог...

Сюда привезли казаки из Обдорской остяцко-самоедской управы закованных Ваули и Майри. После оскорбительных допросов Скорнякова, после неправого суда по «милостивому заступничеству» за язычника и идолопоклонника тобольского святого пастыря тобольский суд присудил, мятежников и бунтарей — ослушников царевых — к ссылке в Сургут.

И молчаливые ненцы, зыряне и хантэ, прослышав о звании вновь прибывших, выказывали им огромную любовь, сострадание и великое уважение. С этих пор узники обрели, казалось, утраченную жажду к жизни.

Ваули, вождь, чьим именем клянутся кочевники, человек, который один посмел открыто заступиться за свой народ, весть о подвигах, доброте и храбрости которого проникла даже и в такие заброшенные уголки, как Сургут, перекатилась через Каменный Пояс и всполошила зырян и ненцев с Печоры, Северной Двины, Мезени; Ваули, чьим именем матери успокаивают плачущих детей, о котором, обычно скупая на славу, тундра сложила столько прекрасных легенд и сказок, — этот человек пришел погибать в царский острог! За что? Разве он бунтовал для себя? Разве многочисленнее стали его оленьи стада, разве у него песцовая малица, разве чум его богаче стал? Нет! Не для себя все это делал Ваули. Не для себя. Вся тундра знала это. Все знали, что ни одного оленя не взял он себе, все отдавал безоленным... За что же послал его худой царь в острог? За народ, за волю, которую он хотел для народа, за тысячи бедных ненцев, как и он сам.