Анатолий Климов - Северные рассказы

Каждый, кто сидел в сургутской яме, взятый из тундры и лесов притундровых, — знал о нем. Потому и окружили его на вид маленькими, но для Севера огромными заботами: кто дарил ему мамонтовую табакерку с жвачным табаком, кто отдавал хорошие, несношенные кисы, кто просто хотел сидеть около него и иногда прикоснуться к плечу как к равному. Особенно дружили с ним беглые казаки с Дона.

Ничто не смогло сломить Ваули: ни побои, ни пытки, ни приговор. Попрежнему он весь горел внутренним огнем непокорства. Правда, обдорские негодяи изрядно постарались «выбить дурь» из него. Он похудел, осунулся, и его здоровье, видимо, надломилось. Побои, думы одна горше другой, переживания и голод сделали свое дело. Кашель то и дело душил его. Постарел и Майри; на бритой голове его виднелся огромный розоватый шрам.

Кормили, как обычно, плохо: кипяток, сырой хлеб, мучная похлебка и изредка каша. На жителях Севера эта пища сказывалась особенно плохо. Не было сырого мяса, теплого и живительного, и мороженной рыбы — того, к чему каждый из них привык с раннего детства. К этому прибавлялась тоска по воле: по оленям, по промыслу, по горластым ребятишкам и даже по дыму от мирных домашних костров. Тянуло на простор, на ветер, на широкую снеговую дорогу жизни, полную неожиданностей и суровой борьбы за существование. За тяжелой дверью осталась интересная, подвижная жизнь. Здесь царила однообразная, мертвая неподвижность.

Изредка их выводили гулять во двор, на мороз. Сколько печали было в глазах у них!

— Смотри, Майри, аргыш идет, — с радостным блеском в глазах схватывал за руку друга Ваули. — Смотри, шесть нарт. Во второй упряжке вожак молодой — только учат ходить, — быстро определял он.

— А знаешь, Вавля, — откликался Ходакам, — это хантэ едут рядиться на факторию: везут пушнину факторщикам. Будут пить веселую воду и увезут в чумы горе...

— Да, Майри, не ту дорогу гоняют они.

Прогулки кончались быстро. Но их вполне хватало для того, чтобы еще сильнее возненавидеть свой плен. Волновал каждый пустяк: далекая смелая белка, прыгающая по сучьям, знакомые, зовущие запахи дыма из ближних чумов — все, что на свободе почти не замечаешь.

Прошел месяц. Стало очевидным, что оба они заболевают цынгой. Болезнь входила в организм неслышно, медленно разрушая ткани. Сон застигал всюду, пропал аппетит, разбухали ноги, покрываясь синими пятнами. Апатия пересиливала все остальное.

Пленники заскучали. В плотную темень ночи, когда острог глухо стонал во сне, Майри приходил на нары Пиеттомина, и они разговаривали. Тоска сводила все нити разговоров к побегу. Может, где-нибудь вдали от родины эта мысль и не возникала бы у них. Незнакомая страна, другие люди, сотни верст пути без собак и оленей остановили бы их. Но здесь, когда каждый день морозная синь родного неба и безглазый шалый ветер доносили позывной свист охотника, гортанные выкрики оленевода, когда окружала родная, знакомая до конца, стихия, — эта мысль все чаще и настойчивее приходила в сознание.

«Нужно уйти, пока болезнь не свалила» — решили пленные друзья. А потом, быть может подсознательно, они чувствовали на себе ответственность за восстание, за народ, который им доверял, который шел за ними, куда б они ни позвали...

* * *

Помог случай.

Однажды в острог привезли нового пленника — кондинского хантэ по имени Янка из рода Муржан. Он вошел в камеру с дерзким видом и не менял его до ухода казаков. Когда же все посторонние ушли, хантэ сразу смяк, сел на нары и заплакал. Узнав, что в остроге сидит Ваули Пиеттомин, он пришел к нему ночью и рассказал историю:

— Мне имя Янка Муржан. Ходил я с родом на мхах реки Конды. Пришел царский человек ясак собирать — дали. Другой пришел — опять дали. Потом пришел царский шаман, богов наших из чума всех выбросил и сжег. Мы новых богов сделали, им губы медвежьим салом мазали. Ничего — боги не сердились. Русский шаман опять приехал, говорит: «Ваша вера плохой, наша лучше; молись так, махай рукой так — хорошо будет». Старики боялись богов, но отдали. Опять их сожгли. Русский шаман стал всех мазать маслом в лоб, дождь на нас делать. Говорит: «Теперь новый вера пришел, давай песца...» Ночью ходил по чумам пьяный — искал богов. Находил — песца брал, нет богов — опять брал. «Я, — говорит, — ваш отец». С той поры худо мы стали жить. Царские люди песца и белку берут, шаман берет, князь берет, а у меня лук один. Сколько ни добываешь зверя — возьмут! Худой дорогой жизнь пошла, Вавля. Купец у меня из чума сына взял — увез. Пьяный он раз был, меня ударил, я шамана толкнул, он в костер упал и котел на голову себе опрокинул — умер. Я теперь здесь. Возьми меня к себе, Вавля. Много слов ходит по тундре из-за лесов к нам — о тебе слова. Хорошей тропой идешь, друг. Возьми меня...

Когда забирали Янку Муржан, род всполошился. Хороший был Янка охотник и оленевод — белку в глаз промышлял, чтобы шкуру не попортить, а теперь умрет охотник. Везли его связанного из Конды свои же родичи. В дороге они сказали пленнику, что тридцать ночей будут ждать его с нартой в лесу у дерева с большим дуплом.

Уйдет если из острога, умчат его нарты тогда. Ищи снежинку в сугробе...

Момент побега выбирали долго. Со свойственной охотникам осторожностью выжидали удобного случая, не рискуя зря. И однажды, когда казаки спали, три тени выскользнули из острога на мороз и утонули в снегах.

Родичи Муржана не обманули.

Как ветер, мчались беглецы к маленькой речушке Вындер-яга, чтобы там снова зажечь костер на весь Ямал.

Мчались нарты!

Вместе с ними, рядом, позади, обгоняя оленей, неслась радостная, торжествующая и тревожная весть:

— Вавля бежал из царского острога...

— Ваули вырвался на свободу...

Сквозь бураны, метели и ветры пробиралась эта крылатая весть.

Весть шла на лыжах, мчалась на нартах, тряслась верхом на олене и из уст в уста, из чума в чум, из стойбища в стойбище вместе с плачущими ветрами заполнила все тайники тундр.

В эту январскую, холодную и темнозеленую ночь тундра была особенно сумрачной. Огромная, тяжелая темнота грузно легла на весь Ямал и, казалось, обхватив его, давила сверху, как давит на дно моря зеленая, не пропускающая света толща воды. На небе затихли сверкающие сполохи; отары туч, набухающих снегом, бродили по нему. Немота... Тихо даже среди сотни чумов, раскинутых по снегу как попало. Древний курган, возле которого расположилось стойбище, угрюмо караулит усталую тишину... Острогрудые чумы кажутся спящими. Разве только изредка тявкнет беспокойная лайка — олений сторож, почуя волка, да мерно бьют копытами слежавшийся снег проголодавшиеся олени.

Но вот из крайнего чума вышел человек и тихо пошел к кургану, глубоко проваливаясь в снег. Медленно вошел человек на курган и там откинул с головы жаркий треух малицы. Темнота узнала в нем Ваули. Мысли, одна другой назойливее и тревожней, охватили его.