Алекс Ла Гума - И нитка, втрое скрученная...

Так она и торчала здесь, на излучине дороги, грязно-белым пятном, подобно забытому флагу никому не нужной и давно капитулировавшей крепости. Спереди площадку для обслуживания обегал полукружьем закапанный маслом въезд и шеренга рекламных щитов и стендов с целой батареей выставленных напоказ запыленных бутылок со смазочными материалами. Смотровая яма под подъемником была полна черной как смоль воды, а сам подъемник покрылся толстым слоем вековечной жирной грязи. Стены всего сооружения выглядели так, будто какой-то великан захватал их масляными пальцами.

Двор станции был невелик, его почти весь занимала груда старых покрышек в углу за крохотной стеклянной будочкой конторы перед крохотным, темным гаражом. Стекла конторы были такие грязные, что казались матовыми, а на них — целая коллекция дактилоскопических отпечатков, способная свести с ума любого детектива. Там и сям пестрели старые рекламы, этикетки и наклейки, предлагающие разные сорта бензина и смазочных материалов возможным клиентам.

Побелка на стенах станции была давным-давно вытерта стихиями и неосторожными водителями. Историю гибели можно было прочесть в царапинах, оставленных на стенах бамперами и крыльями машин, в высохших масляных пятнах подобных лужам застывшей крови на теле убитого дела, в побитых, с обтрескавшейся эмалью табличках-указателях и на выгоревших, обтрепанных полотнищах реклам — этих щитах и флагах, вывешенных по стенам в день поражения последним вызовом обреченных.

Ибо Джордж Мостерт оставался на посту среди развалин своего дела; почему — никто не знал. Иногда вдруг случалась какая-то работа — последние судороги умирающего организма: подкачать спустивший баллон, или продуть бензопровод, или прочистить карбюратор, или кто-нибудь из обитателей трущоб подкатывал на своей старой колымаге, чтобы выправить, или залатать, или заклепать последствия случайных дорожных неприятностей, а иной раз, глядишь, у него покупали галлон-другой бензину.

Джорджу Мостерту было за сорок. В свое время он был женат, но ходили слухи, будто жена, устав от этого человека, в котором не оказалось ни капли самолюбия и Силы воли противостоять более энергичным конкурентам, сбежала от него с агентом по продаже подержанных автомобилей. Правда, сам Джордж ни с кем на эту тему не разговаривал, так что слухи оставались только слухами. Но вынужденное одиночество сказалось в том, как он цеплялся за редких клиентов, как жаждал простого общения, в его готовности оказать любому небольшое одолжение. Оно отпечаталось в морщинках вокруг его совсем не выразительного рта, под вечно запачканными рыжеватыми усами — ус свисал в сторону над нижней губой, будто дешевая сигара, — и в сероватых лужицах глаз по обе стороны унылого вислого носа. Одиночеством веяло от черных полумесяцев под его нестрижеными ногтями, и от складок на морщинистой шее, и от давно не стиранного комбинезона, и гладких, нечесаных, поредевших и уже седеющих волос цвета запылившейся паркетной мастики. Оно сутулиной навалилось ему на плечи и кандалами повисло на ногах, которые он с трудом волочил по земле. Он слонялся по своей станции, совсем как бездомный пес, обнюхивающий знакомые места, или вглядывался в даль через тусклые стекла конторы, все еще надеясь, что к нему на закапанную маслом, в разводах трещин площадку завернет какой-нибудь автомобиль и он сможет выйти и не спеша потолковать с водителем.

Ночью Джордж Мостерт запирал станцию и отправлялся в комнатку над гаражом. Он сам себе готовил — продукты у бакалейщика он заказывал по телефону, — а затем читал потрепанную книжку, роман с убийствами, или просто сидел у окна и провожал взглядом двенадцатиколесные громадины, громыхавшие мимо в темноте, их задние огни подмигивали ему рубиново-красными глазами, когда фургоны, повернув на излучине шоссе, уносились прочь.

Из гаража он мог также смотреть поверх деревьев за дорогу, на рассыпавшиеся там в беспорядке лачуги и хижины, разбросанные как попало, будто на грязную мятую дерюгу безо всякого плана нашили слинявшие лоскутья: непонятная страна, чужой народ, знакомый ему только через оборванных коричневых послов, которые заглядывают иногда попросить чего-нибудь из лома или поздороваться с ним, проходя мимо по своим загадочным делам.

За их поселком была городская свалка, надежно охраняемая мухами, и сразу же за свалкой первые покосившиеся, нищие, с обвалившейся штукатуркой домики собственно предместья: линия однокомнатных домишек, похожих на глинобитные хижины из ковбойских фильмов, нагромождение ветхих крылечек и шатких веранд, постепенно уступающих место красным крышам и кирпичным трубам, за ними — прямоугольник кинотеатра с неоновой рекламой, светящейся только частью букв, церковь со шпилем и высокая стена обувной фабрики.

Жизнь, пусть убогая, какая есть, но жизнь, была в каких-нибудь двух шагах от Джорджа Мостерта, но он замкнулся от нее в стеклянной будке своей конторы, в своем одиночестве, в жалкой гордыне ложного расового превосходства, за рушащимися стенами своего мира, и только уныло поглядывал через дорогу мимо скучных бензоколонок, застывших, как часовые, расставленные на ничейной земле.

И когда он увидел Чарли Паулса, шагавшего к нему по насыпи, его голову и плечи, поднимающиеся над бетонным горизонтом, Джордж Мостерт почувствовал даже какую-то радость. Вот идет человек, с кем можно перекинуться словечком, пусть даже, уныло подумал он, этот парень и не ровня ему, Мостерту. Он вышел из конторы с запыленными стеклами на заляпанную масляными пятнами площадку перед станцией обслуживания.

Чарли Паулс пересек шоссе, оставив за собой на бетоне грязную дорожку следов. Он еще чувствовал у себя внутри тепло, был слегка навеселе от двух выпитых стаканчиков. Он шел и думал: «Что ж, она неплохая женщина». Он обошел колонку и улыбнулся хозяину гаража.

— Доброе утро, мистер Джордж, — сказал он.

— Доброе утро, — ответил Джордж Мостерт. Он давно заприметил этого парня, случалось, перебрасывался с ним словом-другим и однажды позволил ему взять домой кое-какой железный хлам. — Как дела? — сдержанно добавил он.

Чарли огляделся по сторонам. Он сказал:

— Да так, помаленьку, мистер Джордж. — Потом посмотрел прямо в лицо Джорджу Мостерту и продолжал: — Послушайте, мистер Джордж, я вынужден снова просить вас об одолжении. Вы мне как-то дали жести залатать крышу. А теперь эта чертова крыша опять потекла. Просто заливает дождем лачугу, будь она неладна. Ну вот, я и подумал, уж вы-то точно выручите меня. В последний раз…

Джордж Мостерт уловил лесть и не дал ему кончить:

— За жестянками пришел?

— Если у вас есть ненужные, мистер Мостерт. — Чарли знал, что за гаражом целая куча этого хлама, но повел разговор так, будто просит Джорджа Мостерта о величайшей любезности, чтобы тот проникся сознанием собственного великодушия.