Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь

Степа слегка покраснел, а Люба засмеялась.

— Хорошо, я возьмусь за ваше дело, — повторил Степа, стараясь совсем не смотреть на Любу.

Актер захлопал в ладоши.

— Да не то, все у вас не то!..

Боев дождался окончания репетиции, спросил Степу: не знает ли такого человека, который умеет цветы выращивать, и вообще садовника?

Степа знал всех в округе.

— Есть такой на примете. В Калачевке живет. Фамилия его — Нитрусов. Его белые пороли за цветы. Когда с ним разговаривать будешь, об этом факте молчи. Не любит он. Еще когда барские цветники расшибли, он пришел в сельский Совет и доложил: «Так и этак, я вот кто: садовник я. Двадцать лет угнетен был посредством всяких фикусов и буржуазных ромашек. Ну, а сейчас, как объявлена всеобщая свобода, то эти цветы подвергаются не только вырыванию с корнем, но и загаживанию. А в общем, разрешите эти цветы мне на дом забрать…»

— Ты врешь, Степа.

— Значит, и мне врали. Я в то время еще мальцом был. Да ты не бойся, много не совру.

— Ну ладно, рассказывай.

— «Разрешите, говорит, на дом забрать эти никому не нужные цветы». — «Забирай», — говорят. Началась тут у него работка. В общем и целом, развел цветник на дому. А тут зимой забрали наше село белые. К рождеству дело было, или еще какой праздник, и по этому случаю у них, понимаешь, бал. Конечно, им цветов захотелось. Где их взять? У садовника. Отрядили тут офицерика одного, пришел тот и командует: «Этот срежь да этот». Садовник режет. Плачет, а режет. Дошло до одного какого-то очень редкого цветка. Офицер командует: «Этот режь». А Нитрусов ему: «Этот нельзя, это редкий цветок». Офицер подошел да шашкой цветок — жик, под самый корень. А за то, что сопротивлялся. Нитрусову так всыпали, что даже и теперь он редко из дома выходит.

Боев сразу решил:

— Поехали к садовнику.

К ним вышел приземистый старичок, краснолицый, остроносый, с пушистыми белыми бровями. Одет он был в синюю коротенькую и узкую кацавейку, обшитую полысевшим барашком. Из такого же древнего барашка и шапочка. Удивительнее всего у него оказались руки. Большие, с необычайно длинными пальцами. От постоянного копания в земле руки стали похожи на корни большого растения.

Боев рассказал, зачем они пришли. Старик стал отказываться, он даже не хотел и смотреть на парк, который для него «все равно, что покойник».

— Нет, судари мои, садовое дело требует спокойствия на долгие годы. А у вас баталии да походы. В каждом колхозе бригады да отряды. Нет, не могу, освободите.

Но, войдя в парк, он притих, пошел медленно и даже снял облезшую свою шапочку.

Весенние запахи просыпающегося парка взбудоражили старика. Щеки его слегка порозовели, и в глазах вспыхнули беспокойные искры.

— Ладно, поработаю, — вдруг проговорил он и устремился вперед.

Он перебегал от дерева к дереву, его пальцы вдруг ожили и ловко ощупывали кору, молодые побеги, намечающиеся почки. Старый садовник начинал хозяйничать в парке.

По оврагу шла скандальная весенняя вода. Конь остановился, тяжело поводя боками. Роман привстал на стременах, огляделся, хотя отлично знал, что никакой другой дороги здесь нет. Только через овраг. Он похлопал коня по теплой вспотевшей шее.

— Ну, вперед!

Скользя по глинистому обрыву, конь, осторожно перебирая ногами, спустился вниз, к угрожающему потоку. Тут он так рванулся вперед, что вода забурлила под копытами. Храпя и высоко вскидывая ноги, конь уходил все глубже и глубже. Пенистый бурный поток стремился сбить с ног. Роман почувствовал, как сапоги его коснулись воды, еще шаг — яма. Конь провалился, начал биться, захлебываясь. Роман закричал, посылая коня вперед. Скачок, другой, третий, копыта коснулись твердого дна. Согнув шею дугой, конь стремительно выбежал на берег, громко фыркая и разбрызгивая воду.

Одежда отсырела. С брезентового плаща, надетого поверх мехового жилета, стекала вода. Роман погнал коня, и эта скачка по ночной степи немного согрела его.

В доме Стогова горел неяркий свет. Роман знал, что начальник уехал на станцию принимать оборудование. Неужели уже вернулся? Сима-то, конечно, давно спит, ведь уже первый час ночи. А может быть, и не спит. Роман соскочил с седла и постучал.

Дверь отворила Сима.

— Боже мой, что с вами?!

— Ничего… — Роман задохнулся от быстрой езды, от волнения. — В овраге искупался. Михаил Савельевич дома?

Сима спокойно и улыбчато осмотрела Романа, его мокрую грязную одежду и лицо в брызгах грязи.

— Может быть, зайдете все-таки. Стогова нет. Он вам записку оставил.

— Какую записку?

— Не знаю. Распоряжение. — В ее голосе послышалось раздражение. — Да заходите же!..

Уверенная в том, что он повинуется ее приказу, Сима посторонилась. Он повиновался. В прихожей было тепло и, как всегда, слегка пахло полынным кизячным дымком. Дверь в столовую открыта, но Роман устало опустился на табуретку около вешалки.

— Дальше не пойду: я, видите, какой.

— Подумаешь! — И прошла мимо него в столовую.

Тишина. Теплый полынный воздух недвижим. И слабый запах духов. Он закрыл глаза, и ему показалось, будто он все еще раскачивается в седле, но только в лицо не бьет степной холодный ветер. Запах духов усилился, тепло тоже. Он открыл глаза. Сима протягивала ему стакан.

— Вот вино. Пейте. И вот записка.

Он послушно выпил полстакана. Чуть-чуть задохнулся, стало теплее, и сырая одежда неприятно прильнула к телу. Роман не стал читать записку, он сложил ее и засунул в карман гимнастерки.

— Спасибо. Теперь пойду. — Он поднялся.

— Зачем?

— Там конь у крыльца.

Сима засмеялась.

— Конь, — это, конечно, причина. Причинка. Сидите.

Толкнула его на табуретку, сорвала с вешалки какой-то шарф и выбежала из прихожей. В одиночестве он допил вино и, не зная, куда поставить стакан, держал его в руке. «Сумасбродка, невеселая наследственность», — это сказал про нее Стогов, показывая Роману «храм любви». До этого Роман простодушно считал, что храм — это только церковь. А при чем тут любовь? И при чем Сима? И, вообще, зачем все это было сказано? «Сумасбродка».

А вот и она — в своем красно-зеленом халате с шарфом на голове, она казалась неправдоподобно яркой.

— Конь ваш на месте, теперь за вами дело.

Она развязала шарф, халат ее разошелся, и Романа ослепило что-то розовое, вскипающее кружевами. Не давая ему ослепнуть окончательно, Сима повернулась и пошла по коридору. Он со стаканом в руке покорно последовал за ней. Она остановилась:

— Стакан-то хоть поставьте. И снимите кожух этот…

— Я сейчас уйду. Ничего не надо.

— Не смеете уйти, — звонко выкрикнула она. — Я столько ждала, что не смеете.

Роман сорвал меховой жилет, который Сима назвала кожухом, и бросил его в угол.