Аркадий Львов - Двор. Книга 2

После обеда он заперся в кабинете, позволил себе минут на тридцать-сорок прикорнуть в углу дивана, два или три раза возникало сильное желание лечь по-настоящему, снять туфли, одежду, но, как говорится, лиха беда начало: тут только дай себе волю, а там покатишься — не успеешь ахнуть.

По окончании смены Иона Овсеич просил агитаторов задержаться на десять минут. В самом деле просидели около часа, у людей оказалась целая куча вопросов, надо было всех удовлетворить, по ходу беседы Иона Овсеич несколько раз особо предостерег каждого против одной довольно распространенной ошибки, когда полагают, что выборы в местные Советы — это, дескать, не выборы в Верховный Совет СССР, и потому можно относиться с прохладцей. Иные из присутствующих вначале сделали вид, будто их это не касается, но затем нашли в себе мужество чистосердечно признать, что и за ними водится такой грешок.

Проводив агитаторов, Иона Овсеич наведался в раскройный цех, здесь было узкое место, откуда начинались первые миллиметры брака, которые вырастали порою до рекламаций на десятки тысяч, побеседовал с людьми, спросил, какие у кого претензии к начальству, все записал в блокнот, но, в свою очередь, предупредил, что никаких скидок, никаких поблажек лентяям и бракоделам не будет, а с завтрашнего дня, хотя немного испортим предпраздничное настроение, начнем вывешивать имена лодырей для общего обозрения. Мастера и рабочие целиком поддержали, сами предложили выбрать тройку для проверки и контроля, тут же наметили кандидатуры и проголосовали.

На улице кружил мелкий снежок, слегка пощипывал мороз, Иона Овсеич вдохнул поглубже, чуть-чуть затошнило, появилась слабость в ногах, но быстро прошло и теперь, наоборот, все тело стало крепче и вроде моложе. Вспомнилась давняя песня: «Мы маленькие дети, мы очень любим труд», — Иона Овсеич запел вполголоса, ускорил шаг и, перебирая в уме минувший день, еще раз убедился, как он был прав, что не поддался желанию остаться дома, в своей постели, а, напротив, заставил себя подняться, выйти на работу и провести обычный день, как будто абсолютно здоров и все эти его печенки-селезенки в полном ажуре.

На вечер он себе запланировал заново проштудировать тезис товарища Сталина насчет базиса и надстройки, в частности, то место, которое касается обратного момента, а именно, влияния надстройки, то есть идеологии, на экономику, однако пришлось отложить, поскольку вслед за ним, буквально по пятам, заявился майор Бирюк. Можно было подумать, что человек прятался в коридоре и дал хозяину время только раздеться, в иной обстановке это был бы неплохой повод для шутки, но после вчерашнего, конечно, требовалась другая нота.

Гость был одет в домашнее, байковая куртка с шалевым воротником, видимо, привез из Германии, коричневые штаны с черными, похожи на муаровую ленту, манжетами, руки глубоко заложены в карманы, на лице приветливая улыбка — словом, по внешнему виду никто бы не подумал, что накануне с этим человеком у хозяина дома произошла неприятная перепалка.

— Посмотреть на тебя, — лукаво улыбнулся Иона Овсеич, — прямо бюргер из Дрездена или Веймара.

Гость махнул рукой, сам взял стул, присел к столу и немного задумался. Хозяин присел напротив, потер пальцами виски, веки, Андрей Петрович сделал хозяину упрек, что совсем не щадит себя: поглядишь — бледность такая, словно только что из каземата.

Минуту-другую помолчали, гость поглядывал на хозяина, ожидая начала разговора, однако хозяин не начинал, и Андрей Петрович решился первый сделать почин:

— Овсеич, — сказал он, — то, что вчера произошло, забудь.

Хозяин по-прежнему молчал, непонятно было, слушает или не слушает, майор Бирюк поерзал на своем стуле, почесал затылок, прокашлялся и добавил:

— А я уже забыл. Всю ночь, поверишь, дрянь перед глазами мельтешила. Туда повернусь, сюда повернусь — а она за мной. Тьфу!

Майор засмеялся, Иона Овсеич внимательно смотрел, скривил губы, то ли усмешка, то ли боль, и произнес:

— Забыть, говоришь? Ну, хорошо, забыть так забыть.

Андрей Петрович насупился, черные точки на носу сделались заметнее и крупнее, кожа вокруг залоснилась, как будто смазали жиром, и покачал головой:

— Ты как наш полковник Полуян: хороший мужик, но не дай бог наступить на любимую мозоль — в гробу будет помнить.

— Меня не интересует ваш полковник Полупьян! — вдруг повысил голос Иона Овсеич. — И давайте без сравнений, майор Бирюк! Дегтярь любит ясность: день — это день, а ночь — это ночь.

— Ты что? — опешил Андрей Петрович. — Перебрал, что ли?

Иона Овсеич откинулся назад, правый глаз сощурился, левый сделался совсем круглый, гость, в свою очередь, наклонил голову, маленькие зеленые глаза смотрели в упор, так сидели полминуты или больше, наконец, майор не выдержал, отвел взгляд и засмеялся:

— Ну, Овсеич, ты кремень.

Хозяин сохранил свою позу, левый глаз немного ожил, гость вздохнул и пожал плечами:

— Черт его знает, все у вас на гражданке шиворот-навыворот: идешь мириться — а тебя хлобысть по сопатке, и ты же еще виноватый.

— По сопатке! — с ударением произнес Иона Овсеич. — Не как-нибудь иначе, а именно так: по сопатке!

— Слушай, — Андрей Петрович привстал, отодвинул стул, — в конце концов, я к тебе не за русской грамотой пришел: хочешь говорить по делу — давай, не хочешь — аллее гутен и ауф видерзеен!

Иона Овсеич машинально подался вперед, хотел сказать гостю, пусть сядет, но вместо этого сам поднялся, вышел из-за стола, остановился возле дивана, слегка взбил подушку, поправил одеяло, майор Бирюк сперва молча наблюдал, потом громко сплюнул, повернулся и хлопнул дверью. Иона Овсеич минуту стоял в задумчивости, опять дало знать себя сердце, словно иглой ткнули изнутри под лопатку, на всякий случай принял несколько капель валидола, разложил на столе выписки к работе товарища Сталина по проблемам языкознания и с ходу углубился. Поначалу мысли работали строго в нужном направлении, затем, видимо, по ассоциации, вспомнился известный горе-языковед академик Мещанинов, которому товарищ Сталин со всей откровенностью сказал, что если бы лично не знал его, то мог бы подумать, что имеет дело с сознательным врагом, но тут же, уже без всякой связи, встал перед глазами Андрей Петрович, и получилось, как будто слова товарища Сталина адресованы не академику Мещанинову, а майору Бирюку: если бы лично не знал его, то мог бы подумать, что имеет дело с сознательным врагом.

— Глупости, — произнес вслух Иона Овсеич, однако внутри оставался какой-то осадок: вроде бы то, да не то.

Возле буфета на стене висела клеенка, еще покойная Полина Исаевна повесила, чтобы пар из чайника не портил обои, большие зеленые клетки связаны звеньями, как решетка, а по бокам что-то красное — морковка или редиска. Минуту-другую Иона Овсеич рассматривал спокойно, но постепенно нарастало раздражение против этой заведомой нелепости: какая-то тюремная решетка — и редиска! Иона Овсеич взялся опять за конспекты, хотел углубиться, но не получалось, встал со своего стула, чтобы пройтись немного по комнате, сделал несколько шагов от окна к двери и обратно, затем даже не успел осознать и проконтролировать, внезапно повернул к буфету, рванул со стены клеенку, бросил, на пол и притоптал ногой.