Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Ляля взяла Иону Овсеича под руку, подошли к фуникулеру, постояли немного — рельсы засыпало снегом, чернели только две узкие полосы, которые посредине слева и справа выгибались дугой, а в самом низу будто уходили куда-то в подземелье, на самом же деле скрывались под большим навесом, где находилась конечная станция, — затем миновали памятник Ришелье и Потемкинскую лестницу. Ляля сняла перчатки, растерла в своих ладонях пальцы Ионы Овсеича, на морозе совсем закоченели, поднесла к губам и подула теплым воздухом изо рта. Иона Овсеич грустно улыбнулся и сказал, что так, когда он был еще совсем маленький мальчик и в студеную погоду замерзали пальцы, руки обогревала ему мама. Эх, мама-мамочка!

— Боже, — прошептала Ляля, — какой вы бываете нежный и ласковый.

— Орлова, — дружелюбно, хотя с перчинкой в голосе, воскликнул Иона Овсеич, — я смотрю, еще миг, и ты сделаешь мне предложение.

Ляля не ответила, лишь расстегнула на груди пальто, хотела запрятать руку Ионы Овсеича, но навстречу шли какие-то люди, он осторожно высвободил и сказал, что будет держать в карманах.

— Господи, — с досадой произнесла Ляля, — ну, какое нам дело до них!

У колоннады дворца Воронцова выбрали удобную позицию, теперь ветер задувал в спину, далеко впереди, на Шкодовой горе, подымался в небо огромный столб огня: это, день и ночь напролет, горели газовые отходы на нефтеперегонном крекинг-заводе. Ляля спросила, неужели нельзя придумать, чтобы людям была от них польза. Иона Овсеич внимательно заглянул в глаза, совсем черные, остались одни зрачки, и спросил в ответ:

— Орлова, а как по-твоему: если бы можно было, мы позволили бы зря отапливать небо?

Ляля стояла неподвижная, казалось, чего-то ждет, Иона Овсеич повернулся вполоборота, показал пальцем в направлении судоремонтного завода, затем очертил дугой большой кусок побережья — военная гавань, карантин, Платоновский мол, Австрийский пляж, все вплоть до Ланжерона, — и сказал: эти Воронцовы были не дураки, знали, где выбрать место для своего дворца. Ляля вдруг схватила его за плечи, рывком повернула к себе и прерывающимся голосом, как будто сильная одышка, зашептала:

— Ну, скажите хоть слово о чем-нибудь другом! Неужели нельзя говорить о чем-нибудь другом!

Не ожидая ответа, она тут же взяла обеими руками голову Ионы Овсеича, притянула вплотную к себе и впилась губами с такой силой, что во рту появился солоноватый привкус крови, Иона Овсеич пытался оторваться, но поначалу никак не удавалось. Освободясь, он первым делом сплюнул, чтобы опорожнить рот, иначе нельзя было вымолвить ни слова, машинально провел ладонью по губам, сделал шаг назад и сердитым голосом закричал:

— Орлова, ты что, совсем взбесилась!

Ляля стояла с опущенной головой, чуть-чуть вздрагивали плечи. Иона Овсеич не мог успокоиться, повторил свой упрек и добавил: ведет себя, как будто ей семнадцать лет, а не три раза семнадцать. Немного постояли друг против друга молча, без слов, Ляля повернулась и быстро пошла в сторону бульвара.

— Правильно, — крикнул вдогонку Иона Овсеич, — но давай бегом, чтоб было как в настоящем театре!

Ляля остановилась, сложила руки на груди, ладонь к ладони, и чуть не заплакала:

— Ну, зачем вы кричите на меня? Ради бога, не кричите на меня.

В город возвращались по Воронцовскому переулку, всю дорогу до площади Карла Маркса было довольно темно, у ворот горели небольшие лампочки под жестяными абажурами, из подъезда, казалось, вот-вот кто-то выскочит. Ляля несколько раз машинально цеплялась за рукав Ионы Овсеича, он ускорял шаг, будто ему в тягость или неприятно, в конце концов она не выдержала, призналась, что боится, и взяла его под руку. Сначала пальцы едва прикасались, затем все сильнее, судорожно впиваясь при каждом звуке и случайной тени в подворотне, хорошо чувствовалось даже через плотный драп мужского пальто. Иона Овсеич укоризненно покачал головой и спросил насмешливо: интересно, откуда это мы такие нервные и пугливые? Ляля не ответила, два-три раза, вроде ненароком, прижалась к Ионе Овсеичу, он воспринял без протеста, тогда она подняла голову, немного отвернулась в сторону и сказала:

— Не надо злиться. Я сама виновата, что так все получилось, но я не могу иначе.

Иона Овсеич молчал, пересекли площадь, дальше выбрали дорогу через Сабанеев мост, еще раз взглянули на море — виднелись огромные краны в порту, силуэты судов, на мачтах красные и белые огоньки, и все это как будто в конце длинного коридора, с обеих сторон уставленного домами в два, три, четыре этажа, — Ляля вздохнула, опять прижалась и тихо произнесла:

— Вы какой-то особенный. Вы совсем не похожи на других.

Прощаясь, возле парадного, Иона Овсеич сильно раскашлялся, сказал, что в левом боку чего-то покалывает. Ляля забеспокоилась, предложила поставить банки, не дай бог, начинается плеврит или воспаление легких, но он махнул рукой — женщине обязательно нужно, чтобы у нее был свой собственный пациент! — пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по домам.

На следующий вечер Иона Овсеич заглянул к Бирюкам, авось, подадут одинокому путнику чашку чаю с малиной, говорят, хорошо помогает от простуды. Андрей Петрович насупился, сказал, что самим есть нечего, но тут же открыл буфет, Марина принесла горку посуды, и на столе появилось столько всякой всячины, словно приехал важный генерал с целой свитой.

— Ну, — гость склонил голову, лукаво прищурился, — нетрудно быть хозяйкой в доме, где такой хозяин.

Марина пожала плечами: вернее, наоборот, нетрудно быть хозяином в доме, где есть такая хозяйка. Андрей Петрович расшифровал, что это шутка бухгалтера из общепита, они там все такие нахальные и самоуверенные, и пообещал, как только вернется в Одессу, что Бирюков в торговой сети днем с огнем не сыщешь.

— Мы пахали паровоз! — воскликнула Марина и быстро-быстро, как в мультфильме, заморгала глазами.

Сели за стол, Иона Овсеич поздравил хозяина с наступающим двойным праздником — во-первых, выборы, будет голосовать у себя на Родине, а не где-то там в Германии, во-вторых, день Советской Армии, — выпили по стопочке, закусили бутербродами с горбушей, хозяин открыл баночку крабов, но гость отказался наотрез: пусть на него обижаются, эту гадость он согласится взять в рот, когда уже другого выхода не останется. Андрей Петрович не настаивал, сказал только, что у немцев — это первый деликатес. Иона Овсеич тут же ответил: подумаешь, французы едят лягушек, корейцы едят собак, так что же, нам, русским, тоже прикажете!

Выпили по второй, в этот раз за хозяев дома, Иона Овсеич осмотрелся вокруг — для старухи отделили угол за ширмой, из прихожей сделали крохотную спаленку для детей, на виду только диван-кровать Марины и Андрея, — встал, прошелся по комнате, считая про себя шаги, но так, что было заметно со стороны, и грустно покачал головой: да, для биллиарда здесь места не остается. Марина удивилась: неужели? А ее мужа спросить, так им еще пол-Одессы может завидовать. Андрей Петрович насупился, нахохлился, видно было, что разговор не по душе, но гость не придал значения и продолжал свое: приятно или неприятно, в данном случае хозяйка права.