Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Когда Аня вернулась в квартиру, Иосиф уже приготовил себе завтрак и на ходу пристегивал протез, потому что времени оставалось в обрез и была опасность опоздать на смену: завод «Большевик» далеко, за Пересыпским мостом, надо ехать двумя трамваями, потом пройти хороший кусок пешком.

В больнице у Ани было сегодня вечернее дежурство, она успела зайти к Полине Исаевне еще раз и покормить обедом. Иона Овсеич звонил с фабрики домой. Полина Исаевна успокаивала его, хотела передать трубку Ане, чтобы она подтвердила, но он ответил, не надо, это лишнее.

Адя, когда вернулся из музучилища, тоже зашел проведать Полину Исаевну. Он посидел не больше пяти минут, Полина Исаевна интересовалась, как идет подготовка к выпускным экзаменам, какой набор в этом году делает консерватория, и вдруг заплакала: если бы его папа и мама могли полюбоваться на своего сына, как бы они гордились! Потом она добавила, дай бог каждому иметь такого второго папу и такую вторую маму, как Иосиф с Аней, и сама велела Аде идти заниматься. На прощанье она взяла его за руку и попросила: пусть поиграет Шопена, если можно, погромче, тогда у нее в комнате тоже слышно.

Адя сделал, как просили, сегодня было слышно особенно хорошо, у Полины Исаевны безостановочно лились слезы, на душе было горько и сладко в одно время, хотелось хотя бы на миг вернуть далекие годы, когда были еще молодые, здоровые и вся жизнь была впереди.

Иона Овсеич пришел с фабрики рано — только что объявили двадцать часов по московскому времени. Полина Исаевна была еще под впечатлением музыки, которую играл специально для нее Адя, и сказала, какое это счастье иметь таких порядочных соседей, как Котляры. Дегтярь посмотрел чужими глазами, Полина Исаевна опять повторила свою аттестацию, но, оказалось, мысли мужа так далеко от дома, что он просто не слышит.

— Полина, — сказал Иона Овсеич, — я тебе сообщу сейчас новость, от который ты забудешь, как тебя зовут.

Полина Исаевна почувствовала сильное напряжение, хотя нетрудно было догадаться, что, когда хотят сообщить очень плохое, так не начинают.

— Буквально полчаса назад, — сказал Иона Овсеич, — мне звонили по телефону, что Ефим Граник живой.

— Не может быть! — Полина Исаевна побледнела и схватилась за голову.

— Я тебе скажу больше: не только живой, но и находится сию минуту в Одессе.

Полина Исаевна была настолько потрясена, что забыла даже спросить, кто мог узнать раньше всех и кто звонил Дегтярю.

— Я тебе скажу еще больше, — продолжал Иона Овсеич, — он слоняется по городу и боится зайти к нам во двор.

— Боже мой, — догадалась Полина Исаевна, — он сошел с ума, когда узнал, что Соня с детьми погибла!

— Нет, он не сошел с ума, — сказал Иона Овсеич, — но человек, который столько лет после войны не давал о себе знать, надо полагать, имел для этого основания.

На другой день, солнце только начинало садиться, соседи и все жильцы дома собственными глазами увидели Ефима Граника. Он стоял возле дворового крана, где до войны любили играть дети, задрал голову и смотрел. Было впечатление, что он смотрит на небо, но как раз сегодня оно было самое обыкновенное: ни тучки, ни облака, ни стайки птиц, ни даже отдельной какой-нибудь птички — просто синее, как бывает синий огонь от спиртовки, когда горит совсем беззвучно.

— Фима! — крикнула не своим голосом Дина Варгафтик. — Фимочка!

Ефим продолжал смотреть, как будто не его зовут, кусок неба над двором то темнел и делался почти совсем черный, то опять светлел. Дина вторично окликнула, и тогда он повернул голову, высоко поднял брови, прикусил нижнюю губу и улыбнулся.

— Кто мог ждать, кто мог думать! — Дина изо всех сил прижимала руки к груди, ногти впивались в кожу, и раз за разом, вроде она помешалась, в голову ударяла мысль про Гришу, который в один прекрасный день вот так же придет, остановится возле крана, где до войны любили играть дети, и будет смотреть на небо, а похоронная, которую она получила из военкомата, окажется, была просто ошибкой.

Дина хотела завести Ефима к себе, но Клава Ивановна, хотя была еще не совсем здорова, уже успела выскочить во двор, схватила гостя под руку и потянула за собой. Когда подымались по лестнице, Ефим сказал, он хочет к себе, в свою комнату, Клава Ивановна притворилась, что не слышит, но у порога Ефим повторил опять, что хочет к себе, в свою комнату. Клава Ивановна вдруг остановилась, как будто поражена, и всплеснула руками:

— Фима, ты что, с Луны свалился! В твоей комнате давно живут люди.

— Значит, моя комната уже не моя? — спросил Ефим. — А где же теперь будет моя?

— В бане Исаковича! — ответила Клава Ивановна, как отвечали в Одессе еще до войны, когда человек задавал слишком глупые вопросы.

Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям. От полной неожиданности Клава Ивановна продолжала сидеть на стуле и догнала Ефима уже на лестнице, он сильно упирался и доказывал, что ему пора идти. Куда идти, догадалась наконец спросить Клава Ивановна, Фима задумался, перестал упираться, и оба вернулись в комнату.

Через час, когда мадам Малая дала гостю кусок мыла, полотенце и отправила в баню, пусть хорошо помоется после долгой дороги, во дворе уже знали, что Ефим Граник приехал в Одессу из лагеря, где-то далеко за Волгой. В лагере он находился два года, попал туда сразу после войны, вместе с другими бывшими военнопленными красноармейцами, которых освободили американцы и передали нашему командованию.

То, что Ефим провел полные два года в лагере, во многом была его собственная вина. На вопрос комиссии, как он, еврей по национальности, остался живой в лапах у нацистов, Ефим отвечал, что сыграла роль счастливая случайность. Даже среди своих в роте многие принимали его за татарина, в том числе один настоящий татарин, по фамилии Габитов, из города Сызрань. Когда в сорок втором году, возле Малгобека, на Кавказе, немцы взяли их в плен, построили в один ряд и приказали выйти вперед комиссарам, коммунистам и евреям, он уже поднял ногу, но Габитов схватил его сзади за рубашку и с трудом удержал. Где теперь Габитов, живой или нет, он не знает, а так бы Габитов мог подтвердить.

Комиссия внимательно слушала, а насчет единственного свидетеля, который мог бы подтвердить, если бы его нашли, оставалось, в лучшем случае, просто улыбнуться: подобные счастливые случаи комиссии уже встречались десять из девяти, если не чаще. Что же касается татарской наружности Ефима, так сходство, по мнению комиссии, было только в ширинке, поскольку татары тоже практикуют обрезание. «Как же я могу вам доказать, если вы мне не верите?» — спросил Ефим. Один член комиссии, у него были погоны майора, посмотрел Ефиму прямо в глаза, наклонился к своему соседу, сказал несколько слов на ухо, но тот махнул рукой и приказал вызвать конвойного.