Аркадий Львов - Двор. Книга 2

— Товарищи, мы любили нашего Ефима от всего сердца. Это правда, у него была нелегкая жизнь: он потерял свою семью, жену, детей. Но не он один, наряду с ним миллионы и миллионы. А с другой стороны, наши люди, рискуя своей жизнью, спасли ему дочку. Когда пришло время вернуться в Одессу, его не оставили на улице: ему дали комнату, дали работу, на передовом заводе, а недавно завком решил выделить ему новую комнату со всеми удобствами. Здесь сидят товарищи с завода, они могут подтвердить.

Товарищи подтвердили и еще добавили, что Ефим был всегда на хорошем счету, пользовался уважением в коллективе, хотя имел свои странности.

— Не только странности, — сказала Клава Ивановна, — а кое-что побольше. И это — самое главное, что привело его к безрассудному поступку, а не какая-то особенная, тяжелая, как изображает наш Чеперуха, судьба. По-своему Ефим Граник прожил неплохую жизнь, и тут наш двор сыграл не последнюю роль.

С другого конца стола кто-то невольно ударил в ладони, люди зашикали, опять наступила тишина, только слышно было, как стучат вилками и хрустят на зубах соленые огурцы. Динина собачка Альфочка жалобно заскулила под столом, хозяйка почесала ногой спинку, бросила кусочек колбасы и подтвердила слова мадам Малой: действительно, Ефиму совсем не так плохо жилось, есть немало людей, которые могли ему еще позавидовать. А ее Гриша, такой жизнелюб, такой весельчак, должен был погибнуть в первые дни войны.

Через полчаса женщины хорошо отогрелись, немного повеселели. Иона, Степан и еще двое товарищей с завода сложились между собой, вручили Аде семьдесят рублей, он добавил кое-что из своего кармана, сбегал на Тираспольскую площадь и принес три бутылки, закуски было достаточно. Потом сложились еще раз, бабушка Оля сверкала глазами на Иону, а он поднял перед собой стакан, держа в вытянутой руке, и размахивал:

— Люди! Нет больше на свете Фимы Граника и никогда не будет!

В конце концов Иона совсем раскис, разорвал на себе новую сатиновую рубаху и кричал, что все мы сволочи и лярвы, но самый первый — Чеперуха: он видел, как Ефиму жмет сердце, и бросил на произвол судьбы.

От этих криков у людей опять испортилось настроение. Клава Ивановна велела Зиновию увести отца, чтобы не позорил семью, а Иона припал на грудь сына и так зарыдал, что у других тоже невольно выступили слезы, даже сама Клава Ивановна не могла сдержаться.

Тося смотрела пустыми, невидящими глазами, осеняла себя мелким крестом, Степан дергал за руку и требовал прекратить, а то люди вокруг смеются. Марина Бирюк вступилась за Тосю: дуракам закон не писан, пусть смеются, когда другие плачут.

Прибежал Лесик: от папы телеграмма — завтра прилетает. Марина схватилась за сердце: ой!

Старого Чеперуху сын увел домой, настроение опять пошло вверх. Ляля, Дина, Оля поздравляли Марину, Степан присоединил несколько слов от имени мужчин и, как обычно, не пожалел перца. Марина зарумянилась, весело засмеялась, тут же прикрыла рот ладонью, Клава Ивановна нахмурилась и сказала: пора по домам.

Когда уложили детей и сами легли, Катерина спросила Зиновия:

— Что будем делать с комнатой Граника?

Зиновий не ответил, повернулся спиной, дернул за шнур подвесного выключателя, свет погас. Минуты две молчали, Катерина опять дернула за шнур, свет зажегся, и повторила:

— Что будем делать с комнатой Граника?

Зиновий лежал на боку, лицом к стене, Катерина потянула за плечо и сказала: если в этом доме нет мужика, она сама возьмет топор и снесет перегородку.

— Слушай, — Зиновий поднял голову, — человек еще не остыл. Как ты можешь?

— Это моя комната, — сказала Катерина. — Когда Граник приехал, а Бирючка даже не захотела открыть дверь, я дала ему приют: отрезала кусок от себя, от своих детей — и дала.

Зиновий повернулся на спину, глаза смотрели в потолок:

— А двадцать лет назад здесь была прачечная, потом сделали форпост, и украшал дядя Фима, Оськин папа, и так украсил, что детям было приятнее, чем у себя дома.

— Это моя комната, — повторила Катерина. — Моя и моих сыновей, и я не хочу знать, что было у вас сто лет назад.

Зиновий лежал рядом, худое лицо, высокий лоб, кончик носа чуть-чуть опущен, на щеке отдельные веснушки, точь-в-точь как у Гриши, Катерина сладко потянулась, обняла рукой, прижалась и прошептала:

— Сумасшедшие люди. Сколько можно цепляться за старую Одессу! Ты не заберешь комнату — другие заберут.

Утром Катерина опять заладила свое. Пришла бабушка Оля, мальчикам пора было в детский сад, она специально оттягивала, чтобы поддержать Катерину, которая в этот раз была права с ног до головы, с какой стороны ни посмотреть. Зиновий отмалчивался, как будто воды в рот набрал, Катерина заявила, что сама пойдет к товарищу Дегтярю, в жилотдел, в горсовет, и пусть попробуют отказать.

Ключи от комнаты покойного забрала Клава Ивановна. Днем заглянули Тося с Лялей и просили никому не отдавать: комнату надо сохранить за Лизочкой, девочка растет, слава богу, уже тринадцатый год. Клава Ивановна призадумалась и сказала: хорошо, но надо оформить через горсовет.

— Почему оформить? — удивилась Ляля. — Это же комната родного отца.

Родного, двоюродного, передразнила старуха, какая разница: такого закона нет, чтобы маленькие дети имели на свое имя отдельный ордер. Тем более, фактически девочка живет у других.

Тося сидела с опущенной головой, у Ляли на лице было открытое возмущение.

— Что ты корчишь рожи! — рассердилась Клава Ивановна. — Адю отдали в детский дом, когда мать была еще жива, и никто не думал про комнату. Но девочка не мальчик, и, конечно, лучше, чтобы она имела свою комнату.

Перед вечером зашла Катерина, два-три слова о сем, о том, и вдруг потребовала ключи. Клава Ивановна заранее предвидела такой оборот, но решила сделать вид, что поражена. Катерина вспыхнула, как спичка: чего поражаться, если это кусок ее собственной комнаты, и она может просто занять, никого не спрашивая!

— Так займи, — радушно ответила Клава Ивановна, — и плевать тебе на советскую власть.

— Я вам не Граник! — закричала Катерина. — На мне где сядешь, там и слезешь.

— Я знаю, что ты не Граник, — спокойно ответила Клава Ивановна, — и хорошо помню, как ты делала ему сладкую жизнь.

От большого возбуждения гостья стала задыхаться, несколько раз срывался голос:

— Старая! Больная! Да вы еще всех переживете и перехороните!

Прямо от Малой Катерина побежала к товарищу Дегтярю, но тот еще не вернулся с работы, а когда наведалась вторично, в гостях уже сидели Ляля с Тосей, и на лицах было написано, что старуха успела передать весь разговор.

Орлова, хотя к ней никто не обращался, сразу взяла тон, будто хозяйка дома, и буквально набросилась: как не стыдно обирать круглую сироту! Все равно ничего не выйдет, но как не стыдно, как позволяет совесть!