Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.

- Хватит! Спектакль окончен! - не крикнул, а, сдерживая себя, проскрежетал белыми ровными зубами Хофер. И затем, повысив голос и все еще сжимая до боли Женины волосы, потребовал: - Ты будешь говорить все - кто дал тебе задание убить Шаповалова, кто твой начальник? Всю правду?

Галя переводила его вопросы. Женя сказала Гале:

- Пусть он отпустит волосы: я не могу так говорить.

Галя не стала переводить Хоферу требования Жени, сказала ей, ухмыльнувшись с угрозой, но без злобы:

- Ничего, привыкай. Еще не то будет.

Женя молчала. Хофер ждал. Потом спросил Галю:

- Что она сказала?

- Просит отпустить волосы.

- Скажи ей, что, если не будет говорить, я велю подвесить ее за волосы к потолку.

Галя перевела, бесстрастно, машинально, сонливо зевая. Она и в самом деле устала от подобных зрелищ, от всего. Ей хотелось спать. Все чаще на нее находила хандра и апатия. Желание забыться, уснуть и не проснуться все чаще посещало ее. Она еще не жила и не знала настоящей жизни. Позади были годы постоянных тревог, напряжения нервов и воли, ежеминутного ожидания ареста, наконец сам арест, тюрьма, допросы, суд, смертный приговор сестре и десять лет заключения ей. Она сидела всего лишь один год, который показался ей целой жизнью, ненужной и пустой. Жизни не было, потому что не было надежды. Она существовала. Служба у немцев вернула ей надежду - то было что-то неясное, бесформенное, как сновидение. Она тешилась злорадством и местью к людям, представляющим враждебное ей общество, чуждый строй. На ее глазах в застенках гестапо грубо и жестоко ломались судьбы этих людей. Она радовалась чужому горю. Но это прошло. Она чувствовала, как постепенно стынет ее душа и охладевает мозг. Алкоголь уже не помогал, не действовал на нее. Иногда к ней приходило отвращение к себе самой, к грубо истерзанной плоти и оплеванной душе. В такие минуты она презирала Хофера и готова была пустить ему пулю в лоб. В нем она видела животное, дикое и жестокое, и понимала, что и она ему нужна в роли самки. Ей казалось, что временами он ненавидит и ее, разгневанный неудачами, и готов повесить ее, как вешал других. А неудач было много, и Хоферу приходилось нервничать довольно часто. Бесследное исчезновение отряда Бориса Твардова вызвало в нем приступ бешенства.

Галя спросила Женю, сколько ей лет, и, когда та ответила: "Восемнадцать", почему-то подумала: "Моя ровесница" - и посмотрела на нее совсем другими глазами. Она знала, что Женю ожидают нечеловеческие пытки и потом смерть, скорее посочувствовала ей, чем пожалела: "Лучше тебе, девушка, умереть без мук. Жить все равно незачем и ни к чему. Умри. Но умри, не испытав ужасов пыток". Хофер сообщил Гале, что убийство Шаповалова - дело рук партизан и что через эту девчонку он размотает важный клубок. Изощренный палач-садист, он был уверен, что заставит девушку говорить. Женя сказала, что никто ее не посылал убивать Шаповалова и что она рассказала всю правду. Она знала, что Хофер выполнит свою угрозу и подвесит ее к потолку за волосы, смотрела в его глаза, безжалостные, нечеловеческие, безжизненно-алчные, и верила - он способен на все. Она твердо решила: лучше принять самую мучительную смерть, чем выдать товарищей.

Хофер снова подошел к Жене вплотную, грубо взял ее за подбородок и, говоря: "А ты можешь нравиться мужчинам", погасил о ее щеку раскаленную сигарету. Женя стояла, не дрогнув. Тогда он вдруг резко схватил ее за ворот платья и разорвал его до подола, обнажив тело.

Чисто девичьим инстинктом Женя встрепенулась, съежилась, сжалась в упругий комочек, закрывая обнаженную грудь. Она умоляюще смотрела на Галю широко раскрытыми глазами, в которых вместе с ужасом застыли слезы, и взглядом просила о помощи. Но лицо Гали было безучастным и непроницаемым. Только в душе ее рождалась ненависть к Хоферу, в котором именно сейчас, глядя со стороны, Галя увидела грубое, отвратительное животное. И одновременно в ней неожиданно, стихийно вспыхнуло мимолетное чувство, быть может, просто женской солидарности к беззащитной девушке. Она ничего не сказала Хоферу, лишь взглянула на него осуждающе и с презрением, и Хофер истолковал этот взгляд своей наложницы как чувство ревности. Он не хотел разжигать в ней это чувство и дразнить ее. Сказал с ожесточением:

- Сначала с ней поговорит Рудольф. - Потом, вспыхнув, остервенело заорал Жене в лицо: - Знаешь, кто такой Рудольф! Это бык! Бык-жених! Он любит девушек. Я надеюсь, ты ему понравишься. Он недурно проведет с тобой брачную ночь. А наутро ты заговоришь. Ты расскажешь все, назовешь своих соучастников. Всех, до одного. Всех! - кричал Хофер неистово, и тонкие прозрачно-фарфоровые ноздри его вздрагивали.

Галя негромко, монотонно перевела его угрожающий монолог, а от себя добавила:

- Я гарантирую тебе жизнь и свободу, если выдашь сообщников. Мне жаль тебя.

Хофер нажал кнопку звонка. Рассвирепевший, он метался по кабинету. Вошедшему адъютанту крикнул:

- Рудольфа!

Потом подбежал к шкафчику, достал распечатанную бутылку коньяку, налил себе рюмку и выпил, не закусывая. Предложил Гале. Та молча покачала головой. Минут через пять вошел здоровенный, краснощекий гестаповец, рыжий, с обрюзгшим лицом, густо усеянным веснушками, с мясистым фиолетовым носом. Монументом замер у дверей, расставив широко ноги-тумбы в подобострастном ожидании приказа. Хофер резко схватил Женю за локоть и, повернув в сторону двери, сказал:

- Знакомься - твой жених!.. - И деланно-истерически расхохотался. - Нравится?.. Отвечай, чего молчишь?

Женя посмотрела на Рудольфа испуганно, как смотрит загнанный в клетку зверек. Она все поняла, представила явственно страшную участь свою. И торопливая, всполошенная мысль забилась в мозгу: только не это, не позор и бесчестье, лучше смерть, скорей бы смерть. Еще час назад в ней жила и крепилась надежда на спасение - она думала: Емельян узнает о ее аресте и выручит, непременно придет на помощь, спасет. Надеялась и верила ему, своему мужу и другу, своей чистой и светлой любви. Теперь же поняла: чуда не случится, чудеса бывают чаще в скороспелых кинофильмах да в сказках. Жизнь более беспощадна, сложна и глубока. Жизнь прекрасна, и нет более тяжкой тяжести, горькой горечи и невыносимей боли, чем расставаться с жизнью. Но есть обстоятельства, когда человек - не животное, не зверь, а человек - должен принять смерть во имя жизни других, таких же, как он сам, честных и сильных, тех, которые продолжат его дела и отомстят за его страдания, муки и преждевременную смерть.

Женя рванулась к столу, за которым стояла Галя, и, упав перед ней на колени, стягивая руками разорванное платье, чтобы прикрыть свое тело, со слезами, рыдающей скороговоркой попросила:

- Не знаю, кто ты такая… но ты девушка, ты женщина. Я прошу тебя, умоляю - убей меня сейчас, застрели…