Иван Шевцов - Во имя отца и сына

- Емельян Прокопович… Вот хорошо, что зашел.

Старик смотрел на Глебова, пытаясь по выражению лица определить душевное состояние.

- Шел мимо, дай, думаю, зайду, с новосельем поздравлю.

Глебов вошел в комнату и осмотрелся. Светло и чисто. Этажерка с книгами, старенький телевизор и новая недорогая радиола: внучка подарила на новоселье. Старик любил музыку слушать. Да и сама внучка частенько сюда забегала с пластинками и угощала дедушку либо поросячьим визгом, либо гнусавым завыванием. Где она их только и достает!

Случай такой, что чаем не отделаешься: старик достал из шкафа графинчик водки.

На тумбочке лежал толстый том в синем переплете. "Преображение России", - узнал Глебов. Старик поймал его взгляд, пояснил:

- Штудирую свою роль. Скоро репетиция. А хороший спектакль должен получиться! Как ты считаешь?

- Должен!

Сергей Кондратьевич поставил закуску: квашеная капуста, селедочка с лучком, колбаса. Налил по стопке. Емельян поднял свою:

- Желаю, Сергей Кондратьевич, чтоб в этой квартире не водились хвороба, тоска и разные там клопы-паразиты. Пусть всегда эта комната будет полна радости!

- Спасибо, Емельян Прокопович. Спасибо, дорогой. Глебов рассказал ему о партийном активе, о выступлениях. Не умолчал о речи Гризула и о своем возражении ему.

- И правильно сделали, - одобрил Лугов. - Это очень хорошо.

- Хорошо или не хорошо, только договорить мне не дали. - Глебов вздохнул и с грустью посмотрел на графин. Старик понял этот взгляд по-своему, наполнил рюмки. А Емельян продолжал: - Товарищу Чернову не понравилось мое выступление.

- Это чем же не понравилось? - встревожился старик и посмотрел на Глебова. Лицо его стало строгим.

- Дело, собственно, не в выступлении, а во мне самом. Я не нравлюсь секретарю райкома. Похоже на то, что хотят, чтобы я ушел в отставку или стал другим. А я не могу сделать ни того, ни другого. Вот в чем беда.

- Да и нам другой не нужен. Нам нужен ты такой, какой есть. Других у нас много перебывало. - Старик дрогнувшей рукой взял стопку и поглядел Глебову в глаза. - Давай-ка выпьем за то, чтоб ты, Емельян Прокопович, никогда не был другим, а был всегда таким, каков есть. Вот такой ты и нужен людям, таким тебя и полюбили рабочие. Я за это и выпью до дна, и все. Моя норма вышла.

Емельян признательным взглядом поблагодарил старика, выпил, закусил.

- В отставку… - ворчал старик, - ишь чего захотели. Мало ли кто кому не нравится! Чернову уж больно нравится наш главный инженер. Отставку твою, Емельян Прокопович, мы не примем. Нет.

- К сожалению, не вы решаете, - горько усмехнулся Глебов.

- Как это не мы? - обиделся старик. - Мы тебя избирали. Мы и не отпустим. Всем заводом скажем товарищу Чернову: ты брось, не шути. - Помолчав немного, старик продолжал: - То-то по заводу сплетню пустили. Не успели, значит, вы возвратиться, как у нас уже начали языки чесать.

- О чем, Сергей Кондратьевич? - не понял Глебов.

- Да все о том, что тебя слова лишили на совещании, ну и все такое.

- Вот как?! - изумился Глебов. Он был поражен столь быстрой реакцией. Подумал: кто же принес на завод эту сенсацию? На активе от "Богатыря" были трое: Глебов, главный инженер и директор. Борис Николаевич не мог. Значит, Гризул. Быстро сработала машина, завидная оперативность!

- Кто же это вам такую новость сообщил? - осведомился Емельян.

- Поляков, - ответил Лугов.

Глебов поднялся, подошел к радиоле, нажал на клавишу:

- Послушаем лучше музыку, Сергей Кондратьевич.

Опережая шум и треск, в комнату, как лавина, ворвались звуки каких-то инструментов и голос певца:

Глебов повернул ручку настройки. Диктор говорил о расследовании убийства Кеннеди. Глебов выключил радио.

- Ясно одно, что дело темное… - И зашагал по комнате. - Вот вам буржуазная демократия и свобода… Свобода убивать. Свобода, где любой гражданин - от безработного до президента включительно - кролик, которого запросто и в любое время может подстрелить хозяин. Все эти Ли Освальды, Джеки Руби - наемные исполнители. А за их спиной маячит зловещая тень расиста Голдуотера. Новый фашист…

- Потому они и не могут без войны, - заключил старик. - Им обязательно, чтоб разбой. В Корее, в Конго, во Вьетнаме - где угодно, только бы разбойничать. Америка мне напоминает бандюгу, который не нарывался на хороший кулак. А нарвется, поздно или рано нарвется, и так набьют морду, что лет сто будет помнить.

Решив, что Глебов собирается уходить, старик огорчился, предложил еще рюмочку, "посошок".

- Ну, пожалуйста, Емельян Прокопович, наперстками ведь пьем. Сколько тут: пятьдесят граммов не будет. Музыку послушаем.

- Музыку надо слушать, когда космонавты летают, - сказал Глебов. - Тогда по радио и музыку хорошую дают: либо классическую, либо народную. Без визга, без "топай-лопай".

- Это, стало быть, потому, что в космос летают настоящие парни, - решил старик. - Стиляг в космос не пускают.

- Куда им. Они ведь "антигерои".

Сергей Кондратьевич поставил на радиолу пластинку. Глебов посмотрел на старика с благодарностью, вслушиваясь в бурные вихри "Варшавянки". Емельян видел, как заблестели глаза старого рабочего, как дрогнули сухие губы. И старик продолжил:

- Хотите еще? Старинные русские…

Емельян согласился. Сергей Кондратьевич сменил пластинку. Зазвучали разудалые и печальные мелодии. Хор Свешникова пел: "Однозвучно гремит колокольчик". Слушал Глебов и думал про себя: "Кому не нравится моя персона? Чернову? А может, не ему? Хочет меня сломать, раздавить. Ну нет, поборемся". В конце концов, что такое Чернов? Есть горком, ЦК, наконец, есть партия, интересы которой он, Глебов, будет отстаивать до конца. И вспомнились ему горькие слова, сказанные на одном большом совещании, о том, что защищать линию партии в идеологии - дело рискованное, ибо жестоко расправляются с инакомыслящими сторонники сосуществования идеологий.

…А Гризул в Центральных банях ревностно тер румяную ладную спину Ивана Петрова и, захлебываясь от удовольствия, рассказывал ему, как был повержен и посрамлен на партактиве Емельян Глебов. Натренированной рукой взбивал он пышные хлопья мыльной пены, приговаривая:

- А в общем, песенка Глебова, надо думать, спета. Не прошла и неделя, как погорел Емеля.

Но Петров почему-то молчал и мрачно кряхтел, чего с ним никогда не бывало. Николай Григорьевич не сразу заметил подавленное настроение своего покровителя. И только когда тот, прикрытый простыней, разлегся в раздевальне на мягком диване и рывком влил в себя одну за другой две рюмки московской и не стал закусывать, Николай Григорьевич увидел, что глаза у Петрова красные, растерянные и под ними наметились, как тени, темные бугорки. Тогда вмиг согнав со своего лица восторг и беспечную веселость, Гризул спросил участливо: