Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2

День прожит в прежней суете,
и все же он казался важным —
не по воде, а по судьбе
уплыл корабликом бумажным…

Нет, мир не мерил я собой
и от него не запирался —
несокрушимою ордой
не раз он в душу мне врывался.

Вот так чертополох во рву
мечтать привык о дальней сини,
как я вот в этом дне живу
порою словно на чужбине.

Одно я понял в этом дне,
что мною прожит срок немалый,
бег зыбкий времени во мне
осядет тяжестью усталой…

И, уподобленный копью,
еще забытому до срока,
я правоту в себе коплю,
как будто звонкий дар пророка.

Я ввергнут навсегда в круговорот,
из мига в миг перехожу текучий,—
так музыка, слагаясь из созвучий,
запечатленной тенью в нас живет.

Вот так и я запечатлюсь в остылость,
но и под коркой льда живет река.
О, сколько двойников во мне сменилось,
а я не обозначился пока!

Вот первый «я» — он снова предо мной,
смущенный, в полотняной рубашонке,
протягивает к матери ручонки,
его еще качает шар земной.

А вот другой — усталый и прилежный,
отчаянный, как все мальчишки, враль,
мечтающий под вязкий скрип тележный,
что уведет его дорога вдаль.

Вот третий, вот четвертый… дальше…
дальше
спешат ко мне сюда через войну.
Протягиваю руки им, а пальцы
скользят, как по замерзшему окну.

А вот вчерашний… Кажется, что в двери
войдет сейчас, и я спрошу в тиши:
«Ну как, устал безрадостно не верить,
неверье ведь — изгнанье для души!..»

И все-таки из забыти пустынной
сомненья все.
Без радости храня,
лишь оглянусь, как вереницей длинной
текут, словно туманы, сквозь меня.

Безверием себя я не унижу,
пока манят непрожитые дни,
пока себя, грядущего, предвижу
там, вдалеке, куда спешат они…

Ты слышишь — певуче запели капели,
овраги и сучья,
на тяге весенней играют речные излучья.
И туча, и круча, и ива плакуча
вбирают созвучья,
созвучья.
Где звонкая капелька скатится с неба
на белые снеги,
где лист замурован до вёдра
в зеленом ковчеге,
где в беге рванутся, от дождика пеги,
по веткам побеги,
побеги.
О сердце своё я споткнулся:
былое — то бездной, то — кручей,
снежинок мотив надо мною кружится
летучий,
слагаясь меж далью и тучей
из белых созвучий,
созвучий…

Вот миг — и вдалеке
вдруг канула минута,
и вновь на сквозняке
душа моя продута.
Морщины лоб секут,
и, что ни день — в утрате;
и зыбкий бег секунд
дрожит на циферблате.
А я одним томим,
что часовая стрелка
над временем моим
не спит, как посиделка.
Души текучий лик,
летучая частица
неужто в этот миг,
как в мрамор, воплотится!
Неужто без следа
живу, коль в тишь и вьюгу
спешу, как стрелка та
по замкнутому кругу!
А я стою на том,
что жизнь — не только бремя,
коль сердцем, как щитом,
вдруг остановишь время…

Не заботы спрошу, не любви,
вновь вернувшись к родному порогу,
вместо матери благослови,
дом родительский, сына в дорогу.
Проводи ты меня тишиной —
не трёхперстьем, как мама когда-то,
до последней черты, до одной —
моя жизнь перед ней виновата…
Вся душа без неё истекла,
до скончания века простыла.
Если мама бы только могла,
из забвенья бы тихо простила.
Так спасибо, родительский дом,
что берег её в стуже недавней,
согревал её добрым теплом,
разговаривал старою ставней.
Не удачи прошу, не любви,
а прошу я, готовясь к отлету,
дом родительский, благослови,
позови на печаль, на заботу.
Лишь душа, как озябший глухарь,
все поёт, а кому, и не знаю;
в луговинную, стылую даль
нараспашку ее открываю.
Уходя, знаю я об одном,
что, проживший всю жизнь наудачу,
я вернусь в опустевший наш дом,
прислонюсь к косяку — и заплачу…