Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2

Дотлевает осенняя таль,
и в просветах листвы кое-где
расплывается белая даль
от меня, как круги по воде.
Тень, кружащая вслед за листвой,
и забытая тень от скирды
нахоложенной, легкой инцой
затянула за мною следы.
И, вступив на дневную межу,
слышу медленный шелест и хруст.
Это я в чье-то эхо вхожу,
где на каждом шагу отзовусь.
И, осеннюю чувствуя боль,
еще выше подняли леса
над моей головой, над собой
листопадов грибных паруса…

Собой весь мир ты нарекла,
собою, душу бросив в замять;
ты нарекла, как обрекла
меня на горестную память.
Я все в себе отверг, как ложь,
всему дал имена иные,
как будто все — и даль, и дождь,
и небо — вижу я впервые.
Хотел спасти, а сам губил
и по-мапьчишьи верил в дерзость,
и от всего, что я любил,
отрекся,
словно самодержец.
И ничего я про запас
себе уже не оставляю
и малость ту,
что в сердце спас.
опять на гибель обрекаю…

Вот снова я у отчего огня,—
и опытная, старая родня
мне говорит о жизни, о погоде:
все около, все — якобы, все — вроде…
— Ну как живёте!
— Ничего, живём.
Растили хлеб и сыновей растили,
повыучипись все и укатили.
Что им земля! Что им родимый дом!
Текут слова, спокойны и легки,
со всей привычной простотой подробной…
Ах, милые, смешные старики
с заботою о правде старомодной!
Скажу ль, что я от родины отвык,
что утерял недвижную степенность,
что вдавленная в сердце откровенность
уже меня не движет напрямик!
Нет, не отвык — в душе её таю,
затем таю тоску свою по дому,
что и по мне, по самому живому
суровый век прошел, как по жнивью.
Я нараспашку жил, громкоголос;
набрякла прошлым память, погрузнела,
и всё, всё, что в душе когда-то пело,
в молчание, как в камень, отпилось.
Теперь я по-иному — на свету,
теперь иначе в даль душа открыта,—
так самолёт,
ушедший в высоту,
не слышен из гудящего зенита.

Лежат дороги, словно пустыри,
где с юностью когда-то мы простились,
лишь яблоки, как будто фонари,
по всем садам издалека светились.

Потух на маме старенький платок,
и дом притих за ржавою заложкой,
уехал я, в руках зажав мешок
с последнею, подмерзшею картошкой.

Нет, не скиталец я, не блудный сын.
«Смотри учись», — наказ запомнив строго,
из всей деревни — вот такой один,
последняя надежда и подмога…

В глазах темно, а в горле слез комок,
ведь выбран путь не здешний,
не шутейный,
хоть сто рублей зашито мамой впрок
в пальтишко из материи трофейной.

Хотя креплюсь, а думаю в тоске,
что ничего я в городе не значу,
лишь золотая роща вдалеке
доверчиво пророчила удачу.

Все тот ли я!
И так пи я живу,
не заблудился ли, как некий витязь!
Ау, изба, земля моя, ау,
издалека вы сыну отзовитесь!

И если будет мне невмочь в тоске,
и если душу вдруг беда источит,
я все же помню:
где-то вдалеке
та роща позабыть меня не хочет.

Когда за танками вперёд
по полю хлынула пехота,—
я знал: учения не мёд,
а очень трудная работа!
Есть упоение в бою,
есть вдохновение в работе,
а здесь «осколочными» бьют
по наступающей пехоте.
Но вижу небо голубое,
вдыхаю свежий ветер дня,
когда гремит и дышит боем
незачехлённая броня!..

Тополя зашумели в ночи
неожиданно и беспричинно,
словно зыбкое пламя свечи,
золотые склоняя вершины.
Может, раньше, а может, сейчас
на слезах материнских бессонниц
не деревья — немая печаль
утвердилась у наших околиц!
Эта странная форма ветвей,
эти листья над далью дорожной,—
чтобы слышать своих сыновей
в этом мире, глухом и тревожном.

И мы приходим к роднику
и отражаемся в кринице:
из собственных горячих губ
воды приходится напиться!
«Природа, Родина, народ…»
Слова в сознанье оживают,
их не напрасно корень «род»
в одну семью объединяет.
Я к влаге бережно приник,
я пью студеными глотками,
и слово звонкое «родник»
одними вспоено корнями!
У нас завидная судьба:
мы словно пьем живую воду,
всё глубже познаем себя,
всё ближе и своему народу…

Это молодость просто была!
Это кровь молодая играла,
и состав пролетал, как стрела,
по студеным туннелям Урала.
Это молодость просто была…
Мы стояли у окон вагона,
а состав пролетал, как стрела,
и свистел на сквозном перегоне…

Ну к чему мне,
к чему мне,
к чему мне
Знать всё то, что у вас на уме!
Я хотел бы в далёком чуме
Слушать песню о Колыме.
А вы слышали, как орочёлка
Под студеный наплыв снегов.
Чуть покачиваясь, без умолку
Свою песню поет без слов!
С этой песней легко и тяжко —
Сквозь ветра и колючий мрак.
Млечный Путь мне казался упряжкой
Быстроногих копымских собак.
В этой песне ни слез, ни посулов.
Из нее, как миры из ночей,
Выступают тяжелые скулы
Низкорослых людей-орочей.
В ней услышу я бег оленей
И увижу, как видеть отвык,—
Обдирает солнце колени,
Забираясь на материк.

Пароходы. Трубы. Трапы.
«Вира! Майна!» Крик и смех.
Якоря поджали лапы
И над морем держат верх.
На плечах от грузов меты.
Мускул к мускулу — гора.
В перекурах с сигаретами
Уживается махра.
День тут выпуклей и резче.
И над бездною воды
Вьются, стелются, трепещут
Разномастные чубы.