Журнал Юность - Журнал `Юность`, 1973-3

ПОЗДРАВЛЯЕМ!

Дружеский жарж Н.ЛИСОГОРСКОГО

Особняк Федора Ивановича Шаляпина стоит на бывшем Новинском бульваре в Москве. После отъезда великого певца за границу в нём остались жить его первая жена Йола Игнатьевна, итальянка, в прошлом известная балерина, дочь Ирина и сын Борис. Это был некогда очень знаменитый в Москве дом. В нем у Шаляпина бывали Куприн, Леонид Андреев, художники Коровин, Поленов, братья Васнецовы и, конечно, Горький, который был там частым гостем.

Мой друг, художник Александр Дейнека, был однокашником Бориса Шаляпина, который когда-то учился во ВХУТЕМАСе, и мы по-соседски часто захаживали в шаляпинский особняк, как говорили тогда, «на посиделки». Великий русский певец жил тогда в Париже, кочевал с гастролями по разным странам, но в доме этом он продолжал как бы незримо обитать. Всё тут сохранялось таким, каким было при нем. На стенах висели фотографии Толстого, Чехова, Горького, многих других знаменитых людей русской культуры с самыми лестными дарственными автографами. И знаменитый шаляпинский портрет работы Константина Коровина, вернее, эскиз к портрету, полный движения, жизни и достоверности.

Перед этим портретом любил постоять Дейнека, раздумывая о самом Шаляпине, о его судьбе и о мастере, этот портрет написавшем.

А мне этот дом на Новинском бульваре особенно запомнился, потому что в нём мне довелось услышать голос Шаляпина. Нет-нет, не с пластинок, а настоящий шаляпинский голос, правда, прозвучавший по телефону.

Дело было так: на чужбине Шаляпин заболел, и по всему миру разнесся слух, что он умер. Дети его и друзья в нашей стране, разумеется, знали, что слух неверен. Но за рубежом это стало сенсацией, и со всех концов мира в Париж летели соболезнования по поводу его «кончины». Из Советского Союза, где знали, что это только слух, соболезнования, естественно, не поступили. И вот однажды, когда мы сидели у Ирины Федоровны и как раз слушали новую пластинку, зазвенел телефон. Ирина Федоровна сняла трубку.

— Париж, — объяснила она нам. — Наверное, батька. — И указала мне на вторую трубку, имевшуюся у этого телефона.

И вот я услышал голос Шаляпина, который, как мне кажется, нельзя спутать ни с одним голосом в мире.

Голос был усталый, больной. Певец говорил дочери, что он действительно болел, и тяжело болел, но теперь ему лучше, поправляется. Просил за него не беспокоиться. Мне же особенно запомнилась заключительная фраза разговора.

Федор Иванович Шаляпин.

(Редкий снимок 20-х годов).

— Из всех стран поступили соболезнования, а из Советской России почему-то не было, — с горечью сказал певец.

— Но ведь мы же знаем, что ты жив, и не верили слухам. *

— Так-так, конечно, и всё-таки обидно…

И в этих словах, адресованных любимой дочери, мне почудилась затаенная тоска, тоска по родине, по родным людям. И я до сих пор, столько лет спустя, не могу забыть прозвучавшей по телефону нотки обиды и одиночества.

Великий певец тосковал по Родине, по России до своих последних дней, и это находило свой отзвук в его письмах друзьям и близким. «Милая Екатерина Павловна, здравствуйте, во-первых! Блудняком я стал, во-вторых, не еду вот уж второй год пошёл — в мою милую безалаберную родину… хоть и хорошо здесь, а соскучился по России здорово», — писал он Пешковой. «…Сам я работаю очень много, так сказать, «на старости лет» приходится тянуть каторжную лямку…

А вот теперь должен таскаться по Америкам. Тяжело и противно…», — писал он М. В. Коваленко.

«…Устал очень, потому что работать приходится в американском стиле, который так же различен с русским, как яблоко с соленым огурцом. Тяжело, ох, как тяжело».

Скитаясь по чужим местам, среди чужих людей, он думал о Родине, тосковал о ней.

Недавно Ирина Федоровна показала мне своеобразную листовку, обращенную к англичанам, которой он предварял свои концерты, даваемые в 1921 году в помощь голодающим Поволжья. Это были большие, напряженные гастроли. Он выступал в Бирмингеме, в Лондоне, в Шеффилде, в Ливерпуле. Вот она, эта листовка, обращенная к англичанам и нигде ещё не публиковавшаяся, хранящаяся у Ирины Федоровны.

Её текст с разрешения Ирины Федоровны публикуется в «Юности» впервые:

«Я был в Тифлисе в 1891–1892 годах. Холера свирепствовала на Волге, на Кавказе, и я бежал в Баку.

Мне было 18 лет. Ни одно из испытанных мною лишений не вытеснит из Моёй памяти голод. Судьба свела меня лицом к лицу с этой гостьей — подругой бедности. Я тщетно искал работу в незнакомом городе.

Время шло, у меня не было друзей. Когда в окнах магазинов я видел обилие всевозможных деликатесов, а из булочной доносился сводивший меня с ума запах свежего хлеба, у меня ничего не было в моих потрепанных карманах, даже на то, чтобы купить корку хлеба…Я не мог просить… Я старался спать, сколько возможно, это единственное средство заглушить, забыть невыносимые муки голода.

И сегодня, когда голод схватил миллионы людей за горло, кошмарные воспоминания об этих ужасных днях вновь воскресли, и душа моя в страданиях…

Друзья мои! Запомните! Голод приносит не только страдания физические, он убивает и душу человека.

Помогите, помогите любыми средствами, которыми вы располагаете! Я прошу реальной помощи.

Фёдор ШАЛЯПИН».

После этих концертов он перевел в помощь голодающим соотечественникам весь крупный сбор.

Квартира Ирины Федоровны — настоящий музей, где хранятся письма, дневники, подлинные рукописи Шаляпина, неопубликованные фотографии, кипы газет, журналов, редчайшие документы, связанные с жизнью, творчеством и общественной деятельностью Федора Ивановича. И вот сейчас, когда советские люди отмечали столетие этого великого русского артиста, я снова побывал в гостях у Ирины Федоровны.

В её адрес поступали приветственные телеграммы, письма.

— Но вот что мне всего дороже, — сказала она мне, улыбаясь, и показала вычеканенный на металле портрет Шаляпина. — Его привез мне один певец, гастролировавший по Уралу. Оказывается, эти значки к юбилейной дате отчеканили тамошние рабочие. Я получила этот значок и подумала: если в далёком Кузнецке рабочие отчеканили такие значки, то этот маленький штрих говорит о подлинной народной славе и о том, что советские люди не забывают моего отца.

С первых советских антарктических экспедициях на довольствии состояло несколько собачьих упряжек. В Мирный было доставлено с Колымы пятьдесят сибирских лаек.