Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

И так, вперемежку, плача и напевая, она обратилась к кресту: «Сокол мой ясный, родной мой, как ты там живёшь? Почему ты забыл меня и не навещаешь больше во сне, ничего не рассказываешь о себе? Ответь мне что-нибудь, скажи хоть одно слово!» — надрывно умоляла она то крест, то камень, то землю, но никто ей не отвечал. Всё спало беспробудным сном. Я тоже вроде как онемел, стоял как балда меж двумя крестами и всё думал о том, что место, пожалуй, это неудачное, и здесь не поиграешь в ореховые солдатики. А старушка как завелась, так уж и остановиться не могла. Казалось, она хочет выплакать все непролитые на похоронах дедушки слёзы. Как будто я был виноват, что появился тогда на свет и не дал всем поплакать от души.

Кончив плач по деду, бабушка обошла по очереди и другие могилы и над каждой уронила слезу.

— Почему ты так много плакала, бабуля? — спросил я её, когда мы вернулись домой.

— Потому, что вот уже две недели, как я ни одной слезинки на его могиле не обронила. Там уж вся трава повысохла, — ответила она.

— Чудно как! Ведь вчера только дождь был! — удивился я.

— Дождь, ласточка моя, орошает ниву, а кладбищенской траве нужны обязательно слёзы, — и она ласково погладила меня по голове.

Я ничего не понял, но спорить не стал. Да и зачем — она-то лучше знала, когда дождь, а когда слёзы нужны.

К исходу осени бабушка Тапло совсем перестала видеть, и когда бывало пасмурно, она ходила по двору, широко расставив руки.

Изменяла ей и память, и нередко она забывала то одно, то другое. Как-то она вдруг спросила меня:

— Куда это подевалась твоя мать, разве она вчера не приехала?

Дошла до того, что бабушка перестала даже отличать утро от вечера. Однажды она вывела из хлева вернувшуюся с пастбища корову и погнала её обратно.

— Куда это ты её?

— Пусть попасётся, разве не время?

— Да какое время! Уже день на исходе.

— Ой, батюшки! — всплеснула она руками и снова завела корову в хлев.

Это приключалось с ней несколько раз, но она всё держалась и не сдавалась, работая по-прежнему, не покладая рук: сушила фрукты, собирала пожухлые листья в кучи и жгла их, подкармливала запертого в свинарнике кабана и, во всех случаях, не забывала о поминальной трапезе. Единственное, чего она уже не могла, — это ходить в церковь. Бывало, я стою рядом с ней, а она меня ищет и зовёт.

— Что с тобой, бабуля, ты совсем не видишь?

— Эх, ослепла твоя бабуля, мой мальчик! А сколько я тебя просила — не обижай меня! Вот видишь, что получилось! — упрекнула она меня и печально добавила: — Сил моих больше нет, не железная ведь я!

— Ты же говорила, что я свет твоих очей, а теперь выходит, это я виноват, что ты ослепла? Ведь когда я тебя не обижал, ты всё равно плохо видела! А когда ты на меня сердилась, у тебя аж огоньки в глазах прыгали, а теперь я виноват! — возразил я ей.

— Глупенький ты ребёнок! Вот эти самые огоньки и сожгли мои глаза, — нашлась она.

Тогда я сообразил припереть её к другой стенке:

— А помнишь, сколько ты у крестов слёз пролила? Вот у тебя глаза и испортились!

Но она неожиданно расстроилась:

— Одни только слёзы и остались мне в утешение, и этого тебе жаль для меня? — и по дряблой морщинистой щеке её покатилась слеза.

Тут я уже совсем растерялся, не зная, что делать.

— Бабуля, — робко начал я, — разве ты не видишь, что твои слёзы не смогли спасти траву на кладбище, всё равно она высохла. Ведь слезами горю не поможешь, зачем же ты напрасно убиваешься?

— Да ну! — удивилась она. — Кто это тебя так научил, а?

— Разве Олифантэ не говорит всегда так?

— Олифантэ? — невольно протянула она. — Да у него для себя ума не хватает, будет он ещё других поучать! Ты не думай, что всё, что говорят, надо обязательно слушать!

Вот видите, стоило ей узнать, что я лишь повторил слова другого, как она тотчас же окрестила глупостью то, что показалось ей вначале мудрым.

Теперь, задумываясь надо всем этим, я хорошо понимаю, что слово само по себе не представляет никакой особой ценности. Ценность его измеряется тем, кто его произносит. Стоит человеку один только раз снискать себе славу мудреца, как в дальнейшем любой пустяк в его устах становится крылатым и легко перелетает с места на место. А подлинная мудрость зачастую вовсе и не видна!

Однажды воскресным утром бабушка поднялась позднее обычного и спросила меня:

— Ты одет?

— Да.

— Тогда кликни мне Пело.

— Зачем?

— Не твоего ума дело. Позови!

Я побежал и тотчас же вернулся.

— Нет её дома, в лес пошла.

— Что же мне делать, — заворчала она. — Вчера мой мужик обижался на меня, — совсем, говорит, ты меня забыла. Может, ты меня проводишь, Караманушка?

— Куда, бабуся?

— В царство зашедшего солнца.

— Чт-о-о? — такое я услышал впервые.

— Да на кладбище, глупыш!

— Лучше подожди немного! Пело придёт и поведёт тебя.

— Я думаю, если ты пойдёшь со мной, ножки твои не отвалятся, а?

Мне не хотелось идти, но что поделаешь, жаль было бабушку. Я взял её за руку, и мы пустились в путь.

День выдался хмурый, а в царстве зашедшего солнца и подавно было безлюдно и мрачно.

— Пришли? — спросила меня бабушка.

— Да ты что, не узнаёшь это место?

— Как в тумане вижу. Кресты кругом, и больше ничего. Наши могилки где-то здесь у дороги… Как теперь мне их найти?

— Они и раньше никуда не убегали, — усмехнулся я.

— Караманчик, ты помнишь место, где я в прошлый раз плакала?

— Да, бабуся, как же не помнить! Вначале ты стояла на коленях у голубого деревянного креста.

— Вот молодец, хорошо запомнил, умница. Это и есть могила твоего деда. Поведи меня к тому кресту, а до остальных я уж сама как-нибудь добреду.

Я взглянул на частый лес крестов и растерялся. Их было столько, этих голубых деревяшек, что у меня в глазах запестрело.

— Ну, что же ты стоишь, Караманчик, веди меня, иначе, видишь, сыростью потянуло, как бы дождь не пошёл, — заторопила она меня.

Я снова оглядел кладбище — где же всё-таки тот крест? Вот срам-то какой. Внук не знает, где могила деда! Мне не хотелось огорчать бабушку, и облюбовав чью-то могилку, я взял старушку под руку и повёл к ней.

Бабушка опустилась на колени и зарыдала, но как! Заголосила да как безутешно! Лился и лился поток давно сдерживаемых слёз. И крест она оросила, и высохшую траву, и плоскую надгробную плиту. Она то называла деда ласковыми словами, то упрекала его за то, что он не забирает её. Потом, отведя душу, она на ощупь протянула руку и схватила дрожащими пальцами соседний крест.

— Агато, сестра моя любимая, прости, что я не навещала тебя столько времени!

Оплакав Агато, она перебралась к третьей могилке. Третьим оказался её брат Кимотэ. Поплакав и на его могилке, она побрела дальше. Пошарив руками, и ничего не найдя, бабушка тревожно спросила: