Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

— А где здесь четвёртая могилка?

— Почём я знаю?

— Там мой племянник Бучу лежит. Горе мне, кроме меня, его некому оплакать. Разве больше нет здесь креста?

— Вон он, впереди.

— Как впереди? А ну-ка, посмотри, как следует. Здесь разве не лежат рядом три плиты?

— Нет, нет здесь больше ни крестов, ни плит.

— Куда ж они подевались?

— Камень сам ведь не убежит. Наверное, кто-нибудь унёс, — ответил я, но тут же осёкся, увидев её застывшее лицо.

— Кто же на кладбище камни ворует! Посмотри хорошенько, у Бучуки белая широкая плита. На ней всадник нарисован. Разве не видишь?

Больше врать я не мог.

— Ничего тут нету. Вон там только один белый камень валяется, и всё тут. — Потом я подбежал к тому месту и крикнул: — Бабуся! Вот Бучукин камень у тропинки.

— Ох, горе мне! — ударила она себя по щекам, — обманул ты меня, окаянный, надругался ты надо мной, заставил над чужими могилами плакать!

— Ну и что же? — попробовал я оправдаться. — Ведь трава и здесь совсем иссохла. Разве твои слёзы могут ей повредить?

— Ох, чтоб тебя святой Георгий невзлюбил! И до каких пор ты будешь таким балбесом? — сокрушённо махнула она рукой. — Ну, хоть теперь поведи меня к Бучукиной могиле, а до деда я уж сама как-нибудь доползу!

Я осторожно взял её под руку и повёл к плите, где был нарисован всадник.

Бабушка пощупала плиту, погладила её рукой и, наконец, убедившись, спросила:

— Что нарисовано на третьей могилке слева?

— Плуг, рог из-под вина и топор.

— Вот это и есть могила твоего деда. Теперь-то, надеюсь, запомнишь? — И тут она снова заплакала, заголосила, но уже не так громко, голос её всё чаще прерывался, и в причитаниях не было прежнего усердия. Она плакала теперь без слёз, потому что весь их запас вылила над чужими могилами, и трава на дедушкиной могилке осталась совсем не орошённой.

Пришла весть, что вскоре состоится свадьба моего дяди Пирана. Разве тут задержишь меня у бабушки Тапло? Пусть я тогда ещё ничего не смыслил в свадьбах, но чувствовал, что совершается что-то хорошее. И вот снова пристроившись на лошади и крепко держась за спину Олифантэ, я поспешил в родную деревню.

Когда мы подъехали совсем близко к дому, сердце моё почему-то сжалось, а потом чуть не выпрыгнуло из груди и не полетело вперёд. Я и сам не догадывался, как сильно стосковался по родному дому.

Дворовая собачка Куруха с весёлым лаем бросилась мне навстречу. Наши все оказались дома и чуть не изодрали мне щёки поцелуями. Видно, они тоже здорово по мне соскучились.

Дед приготовил для меня специально сшитые каламани, а бабушка Гванца связала к моему приезду чудесные пёстрые цинды.

Я сразу же облазил все знакомые уголки во дворе; всё оставалось прежним, не нашёл только нашего пса и спросил о нём.

— Продали! — ответил дядя, — продали доброму хозяину.

Дядя Пиран увидел, что я огорчился и решил успокоить меня:

— Эх, мой маленький! Пёсик тоже очень переживал и совсем не хотел идти к чужим людям, но что поделаешь! Он всё плакал и просил: подождите, пока мой дорогой Караманчик придёт, но мы не послушались его. Он, говорят, и теперь иногда убегает от хозяина, выходит на холмик, задирает голову и громко зовёт тебя…

Тут уж я не сдержался, расчувствовался и обронил слезу. Мне до боли было жалко нашего пса. Сколько раз он, бывало, подкрадывался ко мне, выхватывал у меня из рук лепёшку! Тогда я злился на него, но, оказывается, был неправ! Ведь он так любил меня!

Сколько раз пинал я его ногой и прогонял за дверь, но, видите, он оказался совсем не злопамятным и всем сердцем любил меня.

Помнится, дядя Пиран как-то взял себе щенка, но щенок вдруг сдох. Дядя швырнул его под виноградник Тадеоза. Я ходил туда каждый вечер, садился у самого края скалы и смотрел вниз, туда, где лежал мёртвый щенок. Нередко я так же горько плакал по нему, как бабушка Тапло по деду. И вот теперь я понял, что пса я любил не меньше этого щенка, но, увы… слезами горю не поможешь!

Заметив мою тоску, дядя Пиран, нарочно, каждый вечер, как заведённый, печальным голосом начинал одно и то же:

— Сегодня наш пёсик снова убежал от хозяина и до самого вечера жалобно скулил и звал тебя.

Из моих глаз ручьём текли слёзы, вся семья до упаду хохотала, но дядя Пиран сидел с серьёзным лицом и скорбным выражением в глазах. Мне даже во сне снилось, что мой пёс стоит на вершине утёса и зовёт меня, и подушка моя намокала от слёз. А лежала она рядом с дядиной подушкой. Мы с ним издавна спали вместе, в отдельной комнате, куда мы входили через общую, большую, с земляным, плотно утрамбованным полом. В нашей пол был выложен из крепких досок, но в ней всегда было темно, и поэтому дядя не отказывал себе в удовольствии немного посмеяться надо мной. Поужинав, он пробирался туда и кричал:

— Караман, давай укладывайся в постель, не то я запру дверь.

Я шёл туда, раздевался, складывал на стуле одежду и откидывал одеяло, но… постель оказывалась пустой. Я боялся темноты и звал дядю дрожащим голосом. Но никто не отвечал мне. Я пугался ещё больше, поднимал рёв, бежал к дверям и… сталкивался с хохочущим дядей. Он хватал меня на руки и прижимал к себе. Так, повиснув у него на шее, я добирался до постели, и мы вместе бултыхались в неё. Я так привык к его ежевечерним проделкам, что, не поревев, как следует, не мог сладко уснуть.

Но дядя Пиран не щадил меня и в другое время дня. Если и есть во мне хоть капля отваги, то знайте, это у меня от дяди.

— Хочешь стать охотником? — спрашивал он.

— Конечно, хочу.

— Хочешь в борьбе быть самым первым?

— Конечно, хочу!

— Хочешь быть самым храбрым?

— Сколько раз можно спрашивать?

— Хочешь быть прямым, как штык?

— Хочу! Хочу! Хочу!

— На, съешь тогда, — и давал мне длинный красный перец.

Я начинал есть, из глаз катились слёзы величиной с горошину, а съев, ходил весь день словно очумелый, открыв рот: дёсны, губы и даже нос нестерпимо жгло. Если уж не хватало сил терпеть, я забивался в самый тёмный уголок, чтобы никто не увидел меня и не поднял на смех, и горько-горько плакал. Но рот горел, и ничто не снимало жжения: ни вода, ни яблоко, ни молодой сыр.

С тех пор на всю жизнь возненавидел я красный цвет.

На второй день я категорически отказывался от этого угощения, а на третий всё повторялось сначала.

— Хочешь быть?..

— Да! Да! Да!

— Ну так давай, жуй, и чтоб крошки не осталось!

Я молча жевал, из глаз текли слёзы величиной с орех, и целый день я ходил потом как ошпаренный: дёсны горели, а к губам словно раскалённым железом прикоснулись.

Чем горше мне было, тем приятнее было дяде. Я лил слёзы, а для него они были бальзамом. Но я отыгрался сполна в самый сладостный для него день.