Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

— Как же, как же, узнал я тебя сразу, земляки мы с тобой, хлеб-соль вместе едали.

— Чего ж ты тогда, милый человек, меня сторонишься? Идём, говорю, со мною, лавка моя тут в двух шагах, постригу тебя, побрею, красавчиком сделаю да ещё и кое о чём порасскажу.

«Пока он будет брить меня, я вспомню, кто он такой», — решил я и пошёл вслед за ним.

Мы вошли в цирюльню, была она такая маленькая, что, как говорится, и мышке не разгуляться. На дворе бушевал студёный зимний ветер, а здесь было тепло.

— Садись сюда. — Цирюльник подставил мне мягкий стул. — Сейчас я за тебя примусь, а заодно и поговорим. Правда, пока у меня ещё тесно, но бог милостив, перебьюсь как-нибудь эту зиму, а потом думаю большую мастерскую открыть. Зимой вообще-то туговато — люди большей частью дома сидят, а поэтому и бреются реже. Да не всегда ж так будет. За зимой, говорят, лето приходит. Эту лавку я всего две недели как открыл, а сколько до этого горя хлебнуть пришлось!.. Город встретил меня как злая собака. Какой-то дурак сказал, что деньги не пахнут! А если это верно, то почему воры так легко узнали, что я из деревни и при мне несколько грошей имеется? Сразу, проклятые, обобрали дочиста. Ума не приложу, как им удалось открыть внутренний карман архалука, я и сам, бывало, с трудом с ним справлялся, а они вмиг так всё выскребли, что не осталось у меня даже на то, чтобы купить кусочек верёвки и повеситься. От злости в тот день я полный кисет махорки выкурил. А ты куришь?

— Балуюсь иногда с тоски.

— Ни к чему это, если можешь, совсем брось, вот я, например, на ружейный выстрел к табаку не подхожу теперь.

— Повредил он тебе, что ли?

— Нет, ты послушай, что со мною приключилось: Я сидел как-то раз на лавочке и с наслаждением дымил. Сел рядом со мною старик с чётками и говорит: «Счастливый ты человек». А я его спрашиваю — отчего это я, по-твоему, такой счастливый? «Как отчего, — говорит он, — табак куришь. В дом к тебе вор никогда не влезет, собака тебя никогда не укусит, ты никогда не постареешь». «Как же это, почему?» — удивляюсь я. Он мне отвечает: «А вот почему: тот, кто курит, всю ночь не спит, кашляет, а вор не станет прокрадываться в дом к бодрствующему, кто много курит, быстро силу теряет и не может уже обходиться без костылей, а человека на костылях собака не кусает. Заядлые курильщики вообще умирают молодыми». — Слова, сказанные стариком, меня так напугали, что после этого табак я в рот не беру и другим советую: не курите. А отчего не посоветовать, слов, что ли, мне жалко? От меня не убудет, а людям добро делаю, правда ведь? Это я к тому говорю, что есть люди, которым для других даже доброго слова жалко! А мне нет — я добрый.

Ну, словом, что долго рассказывать, расстроил меня этот старик своей притчей, встал я и побрёл от него прочь, иду злой, как собака, у которой отняли последнюю кость, и встречаю высоченного такого худущего человека с бакенбардами, он как вытянется вдруг, да как чихнёт, прямо мне в лицо, а я ему:

«Будьте, говорю, здоровы!»

Он снова выпрямляется и снова на меня чихает, а я ему опять:

«Дважды желаю вам удачи».

Остановился тот человек, вытащил из кармана золотую десятирублёвку и подарил её мне. С тех пор я ни одного чихающего не упускал, чтобы ни пожелать ему удачи, правда, одаривали меня не всегда, но нет-нет да что-нибудь перепадало.

Цирюльник провёл остриём бритвы по висевшему на стене ремню, а затем коснулся им моей намыленной щеки:

— Не больно?

— Нет, батоно.

— Говорят, что о характере человека судят по волосам, но это, конечно, не всегда верно. Вот у тебя, например, волосы очень мягкие, а на вид ты таким не кажешься.

— Просто борода у меня ещё молодая, окрепнет потом.

— Конечно, мужчина должен быть сильным, иначе пропадёшь. А вообще-то ты здесь чему-нибудь научился, ремеслу какому-нибудь?

— Пока ещё нет.

— А сколько времени ты здесь?

— Почти год.

— Чего же ты ждёшь? За такое время даже мышь на мельнице ремеслу мельника обучится, а ты что же? Или бог на тебя разгневался? Не хорошо это, Караман, не одобряю я этого, возьмись за ум, пока не поздно.

— А куда торопиться-то? Отец мой так мне повелел: ты, говорит, семь раз отмерь, а один — отрежь… Вот я и присматриваюсь, ищу, чем выгоднее заняться.

— Присматриваться хорошо, но слишком долго не годится. Некоторые не в меру разборчивые мужчины выбирают-выбирают себе жён, никак не выберут, да так навек бобылями и остаются. Смотри, чтоб и с тобою так не случилось. Не все умеют деньги делать, но какое-нибудь ремесло всем знать надо. Ты со мною согласен?

— Конечно, батоно, разумеется.

— Вот и я, работал сначала у хозяина большой лавки. Товаров у него было видимо-невидимо. В один прекрасный день послал он меня в погреб. В темноте я оступился и упал в бочку с мёдом, откуда меня вытащили полумёртвого. Не зря говорят, что даже мёд может задушить человека, если увязнуть в нём с головой. Я еле дышу, а лавочник кричит приказчикам: «Подвесьте его под потолок вверх ногами, да таз под ним поставьте!» Ребята схватили меня за руки-ноги и подвесили вниз головою к дверной притолоке, как пустой мешок. Все мухи, какие водились в городе, налетели на меня и ну кусать! Так и висел я, пока весь мёд не стёк. Уж лучше было в крапиве вываляться, чем попасть в этот мёд. Ей-богу! Слишком было горько. Разумеется, после этого я не стал оставаться у того лавочника и ушёл куда глаза глядят. Неправда ли умно я поступил?

— Конечно, конечно, батоно, — ответил я, попробуй не согласись с человеком, в руках у которого сверкает остриём бритва, мало ли что ему в голову взбредёт… — Очень, очень умно вы поступили.

— Удобно тебе, бритва не беспокоит тебя? — спросил он, — а то у меня и другая бритва есть с коротким лезвием. Хочешь я тебя той побрею.

— Спасибо, и эта хороша, — сказал, а сам думаю: «Лезвие-то у тебя короткое есть, да вот язык больно длинный, ни на минуту ты его не останавливаешь, благословенный».

И опять мучительно силюсь, но не могу вспомнить, откуда я его знаю.

Правда, рука у него лёгкая, складно так бреет, да и язык не горький, но для чего он мне про мёд рассказал?

Противны мне болтливые женщины, а мужчины тем более.

— Я тебя не беспокою? — спросил он снова.

— Нет, что вы, всё в порядке! Не бритва, а целительный бальзам. В жизни так приятно не брился, — убеждаю я цирюльника, а сам думаю: «Бритва меня не беспокоит, но вот язык твой болтливый…»

Цирюльник между тем вошёл во вкус и стал болтать без умолку, точил, точил свой язык, благо, что не нужен был ему для этого точильный камень, а даровой собеседник покорно томился в кресле:

— Одним словом, приискал я себе другую работу — судомойкой в духане. Жалованье, правда, было маленькое, да зато поглощал я задарма довольно большие куски. Но счастье моё длилось недолго: у духанщика была уродливая жена, и на моё место он предпочёл взять красивую девочку. Ну, бог ему судья! Правду сказать, я не очень и огорчился, не мужское это занятие — мытьё посуды. Однако деньги у меня вскорости кончились, и пришлось мне задолжать у одного свойственника. Пошёл я к нему, а у него духан и дом рядом, во дворе бассейн с навесом, беседка обеденная. Уселся я в той беседке и стал глядеть на плавающих в бассейне рыбок.