Савелий Леонов - Молодость

Но алатырец предусмотрительно снял еще по дороге на станцию шпоры, а шинель напялил короткую, с чужого плеча.

«Нема дурней! — усмехнулся он про себя, когда комендант прошел мимо. — Покрутывся возле Петра Тютюнника и шукай дальше!»

— У кого имеется оружие? — заревел комендант, отправив очередную группу смертников. — Перочинные ножи? Патроны? Положите к своим ногам! Кто утаит — расстрел на месте!

Потом кадет ходил по рядам, держа наган со взведенным курком наготове, и обыскивал каждого пленного. Возле алатырца он задержался. Прыщавое лицо его побледнело и тотчас налилось кровью.

— Расстегнись!

Конник медленно распахнул полы шинели. На ремне у него висел револьвер.

Грянул выстрел.

— Сероштан… — алатырец покачнулся. — Ты… ответишь… за Петра Тютюнника…

Он упал.

И тут злые глаза кадета встретились с глазами Николки.

— Чего стоишь? Выкликали добровольцев?

— Я возчик…

Не слушая, кадет впихнул мальчугана в сарай, к ожидавшим «горячих» шомполов. Николка молча смотрел в дверную щель на оставшихся во дворе товарищей. Вон Бачурин опустил голову, рядом Касьянов… Что сделают с ними?

К пленным подошла дама в косынке Красного Креста и потребовала сохранившиеся бинты. Где-то за забором раздалась команда:

— Седьмая рота, смиррр-но! Господа офицеры…

И тотчас на пленных выпустили тучу солдат новых формирований, которые начали стаскивать с красноармейцев шинели, гимнастерки, брюки, сапоги, фуражки… Скоро на месте колонны пленных стояли какие-то растерзанные оборванцы.

Внимание мальчугана привлекла еще одна фигура, увивавшаяся около голенастого коменданта. Это был расторопный солдат с двумя белыми лычками на черных погонах, невысокий, пухлолицый. Он напоминал кого-то из недавних знакомых, и, присмотревшись к нему, Николка узнал Севастьяна.

«Предатель! Вот почему люди держались с ним недоверчиво — Николка приник к щели, подавленный внезапным открытием. — И чего мы раньше смотрели, не кокнули! Всех теперь выдаст!»

Он вспомнил, как Севастьян помогал ему переодеться возчиком, как учил отвечать на вопросы белых. Для какой цели? Чтобы глумиться потом над добровольцем? И когда успел нацепить погоны? Впрочем, по дороге к станции Севастьяна уже не было среди пленных. У таких, видимо, иной путь.

Николка сжимал в бессильной ярости кулаки. Он видел, как Севастьян козырнул в последний раз голенастому, вероятно, получил на что-то согласие и направился вместе с кадетом к сараю.

«За мной», — догадался Николка.

— Совсем глупышка! — донеслись издали слова Севастьяна. — Растерялся, попал не в то стадо… А нам пригодится!

Кадет, не отвечая, отодвинул засов двери.

— Пошли! — глухо крикнул Севастьян на мальчишку, стараясь не смотреть в его сторону.

Они свернули за тот забор, откуда выскочили солдаты новых формирований. Николка оглянулся, спросил:

— Ты как же это…

— Молчи! Шагай к обозу… — и по лицу Севастьяна скользнула хитрая, непроницаемая усмешка.

Степан шел по родному краю. Он узнавал этот большак, укатанный крестьянскими подводами, опустевшие поля и соломенные крыши деревень, багряные перелески и ржавую осоку заброшенных падей. Перед ним вставали ясные зори и пурпурный закат, предвещая ранние заморозки. С криком и беспокойным гомоном кружились на холодном ветру грачи, собираясь в отлет.

Осень.

День за днем все резче становились краски утомленной природы. Все тяжелей набухало небо тучами, и в воздухе чувствовалось суровое дыхание зимы.

Так было всегда. Но такой щемящей боли в сердце Степана никогда еще не было. Лютая ненависть к врагу, сеющему смерть и разрушение на просторах Отчизны, переплелась в нем с невыразимой жалостью к мирным людям, над которыми война занесла свой кровавый меч.

Что ожидает их завтра — отца и мать, жердевскую бедноту, обмывшую трудовым потом каждый вершок родной земли? Какая участь постигнет сирот Ивана Быстрова, солдатку Матрену и Настю?

Отступая по дорогам Орловщины, Степан часто писал домой, но ответа не получал. Мысли одна безрадостнее другой лезли в голову. Степан ежедневно высчитывал, сколько верст осталось до Жердевки; светлый взгляд его туманила нарастающая тревога.

Когда полк проходил по уездному городу, где пробитая пулями штукатурка домов напоминала о прошлогодней авантюре Клепикова, жители торопливо закрывали ставни на окнах и гремели дверными засовами. Здания учреждений опустели, в подъездах валялись потерянные при эвакуации бумаги.

Степан оглянулся с крутизны, слушая урчание двух встретившихся рек — Сосны и Низовки. Не думал он, что придется сдавать свой город без боя. Но гул канонады доносился уже сзади — врагу удалось разрезать армию на части и проникнуть в глубь Орловщины.

Догнав Семенихина, ехавшего верхом в середине колонны, Степан сказал:

— Антон Васильевич, я на минутку заскочу к нашим.

— Не отстанешь? — Семенихин поднял голову, отвлеченный от каких-то дум. — Имей в виду, разъезды белых показались на Малоархангельском большаке.

— Вы не задерживайтесь из-за меня, догоню. — Степан свернул на сухое жнивье и, пришпорив вороного Кобчика, поскакал полем к дальней, едва заметной роще.

— Возьми хоть разведчиков с собой! — крикнул вдо-. гонку Семенихин.

— Не надо.

Тяжкое чувство вины, горечи все сильнее одолевало Степана по мере приближения к дому. Он не знал, что скажет о пропавшем без вести Николке, как успокоит родителей, Настю… Не представлял себе, какими словами объяснит народу поражение Красной Армии.

«Ах, Николка, Николка… Угораздило же отбиться от Терехова, пропала твоя голова!» — Степан скакал против ветра, не вытирая влажных глаз.

Сейчас ему казалось: до чего просто было избежать гибели Николки — взять с собой в полк, не пускать в опасные места… Но ведь раньше это почему-то не приходило на ум. Да и мальчуган бы не согласился прохлаждаться в обозе. Недаром он остался в отряде Терехова.

Быстроногий Кобчик галопом нес Степана по дымившемуся полынной горечью проселку. Звуки боя отчетливо были слышны справа и слева: раскатистый орудийный гул прошивался сухим треском знакомой пулеметной перебранки. Временами низко над землей проползало придушенное расстоянием «урра-а». Откуда-то с юга, из заречной синевы лесов, стреляла тяжелая артиллерия белых: глухо, несколько раз подряд дрогнет пасмурная даль и затем долго-долго завывает растревоженная снарядами высь то громче, то тише, пока груды дерна и желтой глины не оторвутся с грохотом от прибрежных бугров. И опять, точно задерганные кони, спешат, перебраниваясь, пулеметы, застрачивая в лощины и межи, в болотную грязь маленькие озябшие фигуры пехотинцев.