Савелий Леонов - Молодость

Прижав платок к лицу, он с трудом заставил себя войти в помещение и осмотрелся. На лавке, под образами, сидел злой, седобородый старик—живая копия Николая угодника. Старик плел лапоть и, казалось, не замечал прихода офицера. В печном кутке замерла растрепанная старуха, с перепугу за'быв поставить на место рогач, и держала его в руках, как спасительную опору. За ее подол цеплялись босоногие, вихрастые, голопузые ребятишки.

А посреди избы развалилась на соломе светлорозовая свинья, блаженно хрюкая, и целая дюжина белых комочков повизгивала и аппетитно чмокала у теплых материнских сосков.

В первую минуту Гагарину хотелось кинуться вон отсюда. Но лишение ожидаемого покоя взбесило его, направив слепой, необузданный гнев на эту жалкую семью и тем более на скотину, что по неизъяснимой дикости пользуется привилегией среди людей.

— Ефим!

— Чего угодно, господин полковник? — Очистить!

— Слушаю.

Ординарец и вестовые выгнали упирающуюся хавронью в метельную непогодь, унесли в ивовой плетенке ее приплод. Солому, пропитанную до земли ядовитой жижей, закатили коричневым валом в сени.

Но тут, словно завершая поток неприятностей, Гагарину доставили приказ начальника штаба дивизии: прикрыть офицерским полком отход главных сил из орловского «котла»! Князь окончательно растерялся. Он привык, командуя барчуками, чтобы именно его в таких случаях кто-то всегда прикрывал!

«Смертника нашли! — в негодовании думал Гагарин, снова застегивая шинель и надевая папаху. — Я здесь, видите ли, должен торчать, пока штык большевика не войдет в мое сердце! Благодарю покорно!..»

С улицы донесся выстрел. Рыдая и тряся бородой, прибежал хозяин в избу.

— Убили родимцы!.. Последнюю решили! — Он поднял черные, узловатые кулаки, наступая на офицера. — Пропасти на вас нету! Скорей бы красные…

— Ах, ты красных ждешь! — Полковник выдернул из кобуры браунинг, сунул в грудь мужика, нажал спуск… Не оглядываясь, вышел.

Около избы суетились темные фигуры солдат, разрубая тесаками парную тушу свиньи. Гагарин вскочил в седло и поскакал к городу. Ему не терпелось выскочить из ловушки у станции Стишь, если она еще не закрыта, и потеряться в снежном безмолвии российских дорог.

Всю ночь на улицах Орла гремели колеса бесчисленных обозов, слышался топот конницы и быстрые шаги пехоты, тянулись пулеметные и орудийные запряжки. Белые оставляли город.

На вокзале шла лихорадочная погрузка ценностей в вагоны. Один за другим уносились в сторону Курска эшелоны, охраняемые бронепоездами. А параллельно железной дороге бурлил мутный поток отступающей пехоты, для которой не хватило подвижного состава.

После долгих поисков Ефиму удалось, наконец, добыть рысака и дрожки, и он поспешил выехать из осажденного города.

Снежная буря свистела и завывала на жердевских огородах. Словно банда налетчиков била в двери и окна, перекидывала через большак непролазные сугробы. Второй день не показывалось солнце, и люди сидели по выстуженным углам в мутных потемках. Ревела во дворах голодная скотина. Мерзли куры на насестах.

Но даже сквозь эту страшную непогодь с фронта доносились слухи, радующие одних и вселяющие панический ужас в других. Сначала осторожно, на ушко, а потом громко, открыто народ заговорил, что белые разбиты под Орлом и бегут…

Живым подтверждением достоверности слухов были военные обозы, которые двигались теперь круглые сутки с севера на юг. К ним все больше примешивалось повозок, на которых сидели незадачливые помещики, стражники, спекулянты.

— Что ж это делается? Неужто опять красные придут? — спрашивала Марфа притихшего Афанасия Емельяныча.

— На войне, как в картежной игре — разное случается, — неопределенно хрипел Бритяк.

— Вот и доигрались, поди, наши кавалеры… Ехали — хвалились, доехали — повалились! Сказывают, отцы города тоже собираются в дорогу…

— А волостное начальство?

— Филя-то Мясоедов? Давно след простыл! Партизанов испугался…

Однажды ночью жердевцы услышали отдаленные залпы и стук пулемета. А затем под утро явственно загремели орудия.

— У Крутых Обрывов! — кричал Волчок, лихорадочно запрягая возле окон своего дома гнедую кобылу в розвальни, а рыжего жеребца—в легкие санки. — Скорей, баба! Неси мешки, черт бестолковая!

— А дом кому оставим? — голосила красноглазая старостиха, укладывая пожитки в сани.

— Кому, кому? — передразнил Волчок. — Ангелу твоему! Поживем без дома…. Купим ворота — запираться!

Военные и гражданские обозы хлынули вешней рекой во всю многосаженную ширь большака.

Марфа стояла на крыльце, провожала злобным взглядом очумелый поток. Она скрипела зубами от ярости:

— Защитники… Прут дуряком — рот нараспашку! С бабами только воевать!

Белогвардейцы проходили торопливым шагом, бежали рысцой, толкались, не обращая на нее внимания. Из середины обоза неслись жалобные стоны раненых.

Вдруг подкатили к самому крыльцу розвальни и остановились. Кто-то, накрытый с головой рваной шинелью, поднялся в санях на колени и протянул забинтованные руки:

— Батя… погибаю…

На Марфу глянули из-под шинели два остекленелых глаза, и она отпрянула…Это был Ванька. Недавно младшего сына Бритяка вместе с другими карателями послали на передовую линию, за Чернаву. В тот же день красноармейцы повели наступление и сбросили врага в ледяные воды Сосны, вскрытой артиллерийскими снарядами. И вот ехал Ванька, с отмороженными руками и ногами, неведомо куда…

— Батя!

Марфа помчалась в горницу за свекром. Бритяк вышел раздетый, без шапки. Но розвальней у крыльца уже не было. Их захватил торопливый поток обоза, унося в бушующий снежный океан.

— Да чего ж мы сидим? Чего дожидаемся? — завизжала Марфа, лишь теперь почуявшая всю неотвратимость беды. — Ведь Степка с Настькой из нас жилы вырвут! Давай укладываться!

— Скажи на милость… Ванюшку сшибли — не дошел до Москвы, — бормотал Афонюшка, стоя на крыльце. Оглянувшись и не видя Марфы, он вернулся в горницу и начал собираться.

А Марфа с ожесточением вытаскивала из подъездного сарая новые розвальни с кузовком, стелила в них свежую солому, покрывала цветастым свадебным ковром. Обротав в теплой конюшне громадного першерона, купленного Бритяком у марковских интендантов, стала запрягать. Лошадь равнодушно топталась между оглоблями, печатая на чистом снегу навозные следы. Она поворачивала голову обратно к яслям, к душистому сену.

Исчезая в сенях. Марфа выносила узлы, подушки, одеяла. Появились окорока свинины, завернутые в скатерть, — дорогой тоже надо чем-нибудь питаться! Воз кряхтел, вырастая горой. Веревка змеилась в руках Марфы, перетягивала походное добро крест-накрест.