Савелий Леонов - Молодость

Невысокий полковник, затянутый ремнями, удивленно взглянул на пленника и просунул голову за ситцевую занавеску:

— Ваше превосходительство! Комиссар-то оказался моим старым знакомцем… В Совдепии учил меня поддерживать строевой вид путем собирания рассыпанных спичек!

— О, это оригинально! Допросите, полковник, только скорей… И, пожалуйста, без церемоний!

— Не трудитесь, Халепский, я не стану отвечать, — предупредил Степан. — Вспомните лучше Орлик, когда вы замарали честь русского офицера предательством!

Халепский вспыхнул и мягко, по-кошачьи, переступил кривыми ногами ближе к Жердеву. Но в этот момент, откинув занавеску, от генерала вышел поджарый военный и нетерпеливо сверкнул дымчатыми очками:

— Допрашивать буду я, господа!

«Ага, еще один знакомец», — подумал Степан, узнав американца Боуллта.

Сейчас почему-то ничто не изумляло его, и появление «охотника за сенсациями» только подчеркивало логическую последовательность событий.

— Ты умрешь, если не скажешь правды! Какие части атаковали наш отряд с фланга? — заорал Боуллт, оскалив зубы и вынул из кобуры пистолет.

— Я умру на родной земле, где жили мои предки, — тихо, но твердо сказал Степан. — А ты, грязный шакал, найдешь свою могилу за океаном, и памятником тебе будет народное проклятие!

Офицеры стояли, пораженные смелостью и прямотой комиссара.

Самый юный поручик замер против связанного Жердева. Глаза их встретились… Степан вспомнил ночной поиск возле Дмитровска и подслушанный разговор марковцев у костра…

«Поручик от сохи… Камардин!» — промелькнуло в голове Степана.

— Достаточно, мистер Боуллт, кончайте представление, — загремел генеральский бас. — Мы имеем солидный опыт по части товарищей большевиков… Ничего не добьетесь! Полковник Халепский, отведите вашего комиссара!

Халепский с готовностью щелкнул шпорами:

— Слушаюсь, ваше превосходительство! У плотины отличное местечко…

— Нет, господа! Нет! — Боуллт решительно преградил дорогу. — Этот коммунист умрет от моей руки!

Офицеры столпились у двери, выходя во двор и пропуская через порог обреченного. Поручик Камардин, бледный и подавленный, следовал за Жердевым. В темных сенях он вдруг придвинулся и обрезал на руках комиссара бечеву.

Степан почувствовал, как блаженная легкость про никла вместе с горячей кровью к онемевшим запястьям. Однако продолжал держать руки за спиной.

На дворе густела предрассветная темнота. Шумела вода в затворнях мельничной плотины. Где-то в деревне кричали петухи.

«Скоро утро. — Степан поднял лицо кверху, и влажные снежинки, падая на лоб, обострили воображение. — Наши пойдут к Харькову и Ростову… А там — море, предел войны! Хорошая настанет жизнь…»

— Ну, господин комиссар, посмотрим твою крепость! — крикнул Боуллт и толкнул Жердева к самому краю плотины.

Степан пошатнулся… Дикая, слепящая боль обожгла его изнутри. В тот же миг он схватил долговязого американца за горло, приседая, рванул на себя и полетел с ним в мутную пучину…

Снизу донесся глухой плеск воды, и все смолкло.

Офицеры не сразу поняли, что произошло. Один Халепский прыгал, указывая на омут:

— Стреляйте! Стреляйте, чего вы смотрите!

Но туда упал американец— и никто не решился стрелять.

Крестьянские розвальни с больными и ранеными бойцами скрипели по снегу. Лошади натужно фыркали в упряжках. Продрогшие возчики бежали за санями, оживленно переговариваясь и хлопая рукавицами.

«Должно быть, ночь уже… холодно как!» — думал Николка, весь коченея от бороздящего спину ледяного озноба.

Этот озноб несколько дней подряд ломал парнишку. Но тогда, в пылу стремительного марша и яростных атак, не было времени раскисать и жаловаться на свое недомогание.

Зато теперь, поверженный несчастьем, коротая долгие часы с остановившейся в глазах темнотой, Николка чувствовал приближение чего-то страшного и неотвратимого… Голова его лежала на возу чугунной тяжестью, медленно воспринимая отзвуки иной, далекой от войны, дремотно-тихой русской зимы.

«Наши добивают генерала Третьякова», — уловил Ни» колка гул канонады, гордясь и мучительно завидуя однополчанам.

Но гул заметно слабел, отставая и теряясь в шумах ветра. Лишь дорога не умолкала под полозьями, кружила, разматывалась певучей ниткой с клубка, брошенного в пустоту. И все тоскливее становилось у Николки на душе, все больнее сжимало сердце нечаянное одиночество.

Еще недавно был он здоров и весел. Кто бы поверил, что с ним случится такая беда? Он привык к свисту пуль и завыванию снарядов, даже бахвалился собственной неуязвимостью. А вот настал и его черед…

— Эй, куда прешь? Сворачивай! — закричали впереди.

Донеслась суматошная возня, треск лопнувшей завертки… Мимо розвальней утопая в сугробах, зашуршал встречный обоз. — Поняа-ай!

— Какой части, ребята? — приподнялся раненный в ногу сосед Николки.

Ему не ответили. Только слышно было, как ожесточенно работали кнуты, громко дышали загнанные, кони и кто-то стонал на задней подводе.

— Белые, — догадался красноармеец и снова лег возле Николки. — Заблудились… Тоже раненых везут.

Бойцы заворочались, уминая соломенную подстилку, загомонили:

— Перехватить бы…

— Все равно через фронт не уйдут! Зря мечутся черти!

— Может, и не зря! На войне больше чудес, нежели в раю…

— Зевнули мы, братцы! Порядком зевнули! Однако в простуженных и слабых голосах не слышал

Николка ничего, кроме любопытства. Это были уже не те люди, которых знал он в строю. На смену их геройским подвигам и славному молодечеству пришло страдание, и они хорошо понимали трагическую судьбу врагов на санитарных повозках…

В какой-то деревне, разбуженной остервенелым визгом собак, розвальни остановились. Вдоль обоза пробежал человек, вероятно, из полевого лазарета, скомандовал:

— Несите в избы! Осторожно! Тут заночуем!

Двое мужиков поставили Николку на ноги. Придерживая, вели по топкому снегу.

— Эх, сынок, разучился ты ходить! Моложав, значит, для сурьезного дела… Открывай, тетка, двери — радуйся гостям!

Пахнуло теплом жилого помещения.

— На лавку, что ли, положим?

— Давай на печку! Видишь, окляк совсем… Николка шевельнул головой, — и красноватый кружок поплыл в глазах.

«Свет… Лампа горит!» — чуть не вскрикнул мальчуган, протягивая руку, чтобы подтвердить догадку.

Он забыл о головной боли и знобящей ломоте, озаренный надеждой снова видеть мир. Не слышал, как его раздели и разули, и только вздрагивал, когда отдирали примерзшие к пяткам солдатские портянки. Затем улегся на горячие кирпичи, такие родные, истинно домашние, и властный сон скрепил веки железными путами.