Савелий Леонов - Молодость

— Все мы государственные, — уклончиво промолвил Огрехов, чувствуя, как душа заныла в нем, польщенная лаской Бритяка, и с новой силой запылала стародавняя мечта о богатстве..

Сейчас ему действительно казалось нелепым вести дела с бывшим пастухом Гранкиным и безлошадной солдаткой Матреной. Ведь сам Афанасий Емельяныч звал его в иной мир, в недоступый до сих пор мир знатных и могущественных людей, у которых ломились от хлеба амбары, стояли пятилетние одонья на гумне и в тайном подземелье лежали заветные кубышки с золотом.

В избу заскочила маленькая беловолосая девочка, в чистом, аккуратно заштопанном на локтях платьице из красной сарпинки. Она хотела что-то сказать отцу, но, увидав чужого, застыла у двери с раскрытым ртом.

— Тебе чего, Варька? — сердито спросил Огрехов. — Беги к Насте на луг холсты белить!

— Хлебуска, — чуть слышно шевельнула Варька оттопыренными губенками, — И Саньке дай, и Польке…

В другое время отец заругался бы. Но сейчас, чувствуя на себе пытливый взгляд Бритяка, молча взял с полки черную горбушку хлеба и сунул ребенку.

— Иди…

— Знаешь, — продолжал Афанасий Емельяныч, у побирушек сумки в дырьях, им кусков не накидаешься… О себе думать надо. Вон у тебя ребятишек целый ворох. Кому они дороги? Кто их пригреет, окромя отца родного? Никто!

— Это резон, — согласился Огрехов.

— Степка четыре года пропадал… А хоть бы и десять — тут без него скотина не падала, дети не мерли. Эдакому и с чертом кумиться можно. Потомственный каторжник, его дед Викула под плетьми околел… Придут белые генералы — он хвост в зубы — и нету его…

— Постой, сват, ты это к чему? — разостланным на столе денником Огрехов вытер со лба испарину. — Не морочь православного за ради Христа.

Бритяк приник жаркими губами к уху соседа:

— Сваточек… добра тебе желаю. Бери возишко-то! Пользуйся, все равно выгребут душегубы.

Огрехов поперхнулся… Отпрянул к двери и ударил ее с размаху ногой. У порога стоял пестрый петух, собираясь запеть. Хозяин остервенело погнался за ним, потом вытурил зачем-то из избы кошку, припер спиной дверь и только тогда взглянул на гостя. Губы его дрожали.

— Ты, сват… хлеб на станцию отвез?

— Вез… да не довез! Милее в гроб лечь!

— Моя личность общественная, — уже как-то нетвердо возразил Огрехов.

— Ехал задами. Никто навстречу не попадался. Дело чище снега…

— Комбед спросит квитанцию…

— Комед председателю сельсовета не начальство. Держись поважней! — прикрикнул Афанасий Емельяныч. — Шабаш, Лошадь на гумне затомилась — иди, ссыпай…

Бритяк дал еще один крюк и вернулся домой по главной улице, честь честью, щеголевато прогрохотав вдоль большака. Он оставил на гумне лошадь, не распрягая, пошел через двор в сени. Двор был старинный, с закутами вокруг и колодцем посредине. В колодце желтела вонючая жижа, которую отказывалась пить скотина.

Обычно по весне работники вывозят навоз в поле, но теперь о нем забыли. Во дворе образовалось кочковатое болото, от него поднималось удушливое испарение. Бритяк шагал, стараясь попасть на разбросанные кое-где для перехода камни.

Он прошел в избу, потом через сени в горницу. В горнице — крашеный пол, стоячие, в человеческий рост, часы. Створчатые окна на медных шпингалетах. Темный лоск зеркала в простенке… За плотной дверью чулана — кованые сундуки с добром.

Изба и горница стояли в разных концах его жизни. В первой он чувствовал себя Афонькой Бритяком, во второй — Афанасием Емельянычем.

Снова и снова думал он о разговоре в Осиновке… Что-то гнетущее повисло над ним, придавило тяжким грузом.

Дом был пуст. Петрак, которого недолюбливал отец, не показывался ему на глаза. Аринка повезла хлеб в Москву. Ефима тоже не было дома. От Марфы с Ванькой не велика поддержка. Впервые Бритяк вспомнил о семье и не нашел ее.

Он чувствовал слабость во всем своем существе. Словно брошенный кверху камень, он теперь еще более стремительно летел вниз и боялся удара, после которого, может быть, уже не останется ничего.

— Огрехов у меня в руках, — сказал Бритяк, — Степка надорвется, мало каши ел…

Бритяк поднял глаза на дверь и умолк. Прислонившись широким плечом к притолоке, на пороге стоял Степан. Острый запах душицы и чебора, пучками прикрепленных у потолка, напомнил ему времена батрачества.

— Ну? — сказал Степан. — Я проверил на станции: никакого хлеба ты не ссыпал.

И деловито, по-хозяйски снял ключи с гвоздя.

Бритяк сидел не двигаясь. Он слышал скрип подъезжавших к амбарам повозок, шум насыпаемого зерна, людскую разноголосицу и силился понять, что же это такое?

— Глядите, люди: полный рундук солдатских сапог! — удивленно возвестил Чайник из ближайшей клети, где хранились парадные хомуты, тулупы, шерстяные свиты и разные пожитки. — Откуда казенное добро, не могу в толк взять?

— Ефимка, поди, натаскал, когда помощником каптенармуса служил. Они, эти Бритяки, на руку скорые…

«Ветчину теперь сожрут», — подумал Бритяк о свиных окороках, висевших под князьком.

И так как в голову лезла мысль о ветчине, главное отодвинулось куда-то, и события окончательно утратили смысл…

— Эка страсть, братцы… Котел! — кричали на гумне мужики, вытащив котел с аннулированными царскими кредитками.

— У самого Адамова небось во время контрибуции не взяли столько деньжищ!

— Куда там! В котле-то, поди, каши свари — и то на десятерых хватит!

Раздался дружный смех.

Бритяк медленно, шатаясь, вышел на крыльцо. Первый, кого он увидел, был дряхлый странник, худой и оборванный, сидевший на ступеньке. Белая борода его, давно отвыкшая от гребешка, свалялась в жесткий ком. Две холщевые сумы перетягивали крест-накрест тощую спину веревочными лямками.

Странник оглянулся, привлеченный шорохом хозяйских сапог, и Афанасий Емельяныч сразу узнал этот насмешливый взгляд больших карих глаз, крупные горделивые черты лица… Рукавицын явно забавлялся растерянностью Бритяка. Давно уже не захаживал бывший краснорядец в Жердевку, и потому неожиданное посещение его показалось Бритяку жутким предзнаменованием…

— Не гони, бога ради, — сказал Рукавицын низким, дрожащим басом, опираясь на железную лопату служившую ему посохом, — сам уйду… Вижу, народ собрался. Смекнул я: не покойничек ли? Ан — ошибся…

Афанасий Емельяныч почувствовал, как холодает у него позвоночник… Да, сумасшедший глумился над ним и торжествовал. Это было видно по просветлевшему взору, словно Рукавицын мысленно перенесся назад, к счастливым купеческим временам, и собирался высказать Афоньке Бритяку старые обиды… Но вдруг могильщик подступил ближе и закричал гневно, искривив черный пустой рот:

— Не гони! Я покойничками промышляю… Сгинь, сатана! Гори во славу божию!