Савелий Леонов - Молодость

С Настей поравнялся Терехов.

— Ну, что там? — осведомился он, будто продолжая незаконченный разговор.

— Пулемет у них, — Настя указала на глинистый, возле Жердевки, косогор. — Кулаки заманивают вас, чтобы напасть с двух сторон. С ветряка сигналы засаде подают.

— Стратегия, — заметил Терехов, и смуглое лицо его стало еще серьезней. Ему показалось странным поведение начальника. Зачем это Ефим, бросив отряд, решил действовать в одиночку?

Терехов сверкнул цыганскими глазами туда, где окопалась засада. Необходимо, значит, выделить группу бойцов для прочесывания косогора.

Между тем Ефим был уже на церковном выгоне. Он поднялся на кирпичную, засиженную галками колокольню, и призывный звон набата поплыл над Жердевкой. Народ с опаской начал собираться в ограде. В воздухе гудели беспокойные голоса, мелькало оружие, принесенное с фронтов, наскоро приспособленные косы, вилы, лопаты.

Ефим сошел с колокольни и, остановившись на церковной паперти, крикнул:

— Приказываю сдать винтовки!

Он вытянулся, положив руку на кобуру маузера. Волчок, расправив черную бороду, хохотнул:

— Не пужай! Берите его, мальчики, что рот разинули?!

Но Ефим не слышал последних слов бывшего старосты. Он заметил в толпе отца злобного и растерянного.

«Пора!» — сказал себе Ефим.

Выдернутый из кобуры маузер тускло сверкнул в руке.

Бритяк попятился.

— Сыночек!.. — крикнул он навстречу выстрелу и медленно осел в грязь.

Ефим соскочил с паперти на землю. На него мгновенно напал страх. Толпа грозно шумела вокруг, рядом хлопали выстрелы.

Он побежал, расчищая маузером дорогу. Кто-то сшиб его сильным ударом в плечо. Падая, Ефим услышал протяжное «ура» красноармейцев, занявших окопы.

Перенесенный к себе в сени, Степан лежал неподвижно на чистой соломе. Скулы его резко обозначились, на голове белела повязка, сливаясь с мертвенно-бледной кожей лица. Расстегнутый воротник рубашки, запачканный кровью, странно напоминал вышитые рукою Насти цветы.

Степан дважды терял сознание, пока доктор Маслов, прибывший Из города в сопровождении Николкй, перевязывал ему рану. Теперь он находился в тяжёлом забытьи.

Выпроводив чужих людей, Ильинишна опустилась на колени возле сына. Затаив дыхание, смотрела в дорогие, почти безжизненные черты.

— Звери проклятые изверги! — шептала она, боясь нарушить оберегаемую тишину. — Человека им убить, что былинку в поле сломать. А на тех душегубов мы всю жизнь спину гнули, не досыпая и не доедая…

Сердце матери больно сжималось при мысли, что именно Бритяку она впервые доверила сына… Она качала головой, вспоминая прожитые годы и ничего не видя там, кроме горькой тоски. Из всех детей осталось лишь двое — Степан и Николка… Кому земли не хватало в поле, для того имелась на погосте. Такова уж бедняцкая доля.

В сени с размаху влетел Николка, придерживая в подоле рубахи свежие краснобокие яблоки. Остановленный страдальческим взглядом Ильинишны, поднялся на пальцы и вытянул тонкую шею.

— Мамка… это я для братки… Пущай поправляется скорей.

Мальчуган как-то повзрослел за последнее время. Всем существом своим он постигал остроту грозных событий, всполошивших Жердевку, и готов был на любой подвиг ради новой жизни, о которой поведал ему Степан.

— Отец где? — одними поблекшими губами спросила Ильинишна.

— С продотрядниками зерно выгружает у Бритяка. Сердитый — не подходи… За председателя комбеда, говорит, буду действовать!

— Ох, господи… Кто еще с ним?

— Гранкин, Матрена… и этот командир, Терехов. Только Огрехова не видать…

— Куда девался?

— Не знаю. Может, в волость убежал, — Николка с гордостью посмотрел на Степана. — А братка наш смелый:: ключи: из горницы вынес и давай хлеб на подводы валить!

Мать вытерла рукавом кофты глаза.

— Не приведи, царица небесная… Смелому-то, вишь, и попало.

— Попало! Бритяк сзади подкрался, — у паренька от возмущения даже побелело веснушчатое переносье. — Я от амбара кричу: «Братка, стрели его!» Да уж поздно… Налетели, захлопали цепами. Я взял Чалую — и ходу…

Голос его сорвался с шепота, зазвенел, и Степан, точно просыпаясь, потянулся на соломе… Ильинишна замахала на Николку руками:

— Замолчи ты, пустомеля! Дай покою человеку! Жужжишь, что комар… А ему, роднешенькому небось тошно, — и глаза матери, устремленные на забинтованную голову Степана, опять наполнились слезами.

Николка исчез, но вечером явился снова, набрав у Бритяка в саду золотистых бергамотов.

— Мамка, сумасшедший сейчас приходил, — рассказывал он, высыпая груши у изголовья Степана. — Страшный такой… Черный! Видно, ждет не дождется, чтобы вырыть Афонюшке могилу…

На этот раз Рукавицын пробрался прямо в горницу Бритяка. Притихший хозяин лежал на лавке, изредка сплевывая на пол сгустки крови. Марфа спеленала его, обмотав вокруг простреленного туловища добрую половину сурового холста, и собиралась везти в городскую больницу.

На минуту взор бывшего краснорядца прояснился. Он разгладил сваленную в серый ком бороду и хитро подмигнул, будто сидел, как двадцать лет назад, у богатого мужика за самоваром. «Кум! — тронул он Бритяка за плечо, отстранив испуганную Марфу. — А товар?..» И закружился, захохотал безумно. Пошел, болтая пустыми сумками, похожими на крылья огромной птицы. На дворе уже сгущалась вечерняя мгла, и Рукавицын растаял в ней, как призрак.

— Это божье наказанье, — промолвила Ильинишна. — Бритяку помирать трудно: на нем грехи, что на шкодливом кобеле репьи, — всем видно!

Целыми днями сидела она у порога возле больного Степана. Отгоняла расквохтавшуюся наседку с цыплятами, перебирала спицами неоконченное вязанье, глубоко и тяжко вздыхала

Грустная, похудевшая Аринка, встречая у колодца Ильинишну, совала завернутые в рушник мягкие лепешки, куриные яйца, горшок со сметаной… Опустив глаза, спрашивала:

— Лучше ему?

— Бог даст, поправится, — сухо отвечала мать. Аринка помогала зачерпнуть воды, услужливо несла ведра к избе. Но в сени не входила.

«Ишь… задобряет, — думала старуха с неприязнью, — нас-то, грешных, обидеть можно и задобрить легко. А господь всевышний ни одной бедняцкой слезинки вам, окаянным, не простит».

Степан медленно выздоравливал. Спал он тревожно: мучили чудовищные кошмары. А пробуждаясь, лежал с закрытыми глазами, о чем-то думая и не говоря ни слова. Что-то взвешивал и постигал в эти невольные часы досуга на границе жизни и смерти. Лишь иногда спрашивал мать глухим, ослабевшим голосом, как идут на деревне дела, и снова умолкал.

Однажды к избе подъехал всадник на вороном жеребце. Легко, бесшумно спрыгнул у порога, хотя казался грузноватым. Оправляя на ходу зеленую гимнастерку, козырнул: