Савелий Леонов - Молодость

Аринка вернулась из Москвы домой злая и негодующая. Металась по углам, не находя покоя, чернела и сохйа с каждым днем. Она не могла забыть обиды, нанесенной Степаном.

Правда, в глубине души Аринка чувствовала и собственную вину. Зачем было признаваться, что распустила ложный слух о смерти Степана, что подло и вероломно нанесла удар Насте, изломав ее жизнь. Но такая уж зародилась девка у Бритяка: кому стыдоба да срам, а ей — одна похвальба.

«Я погублю его! — грозилась Аринка, придумывая месть Степану. — Он еще вспомнит Москву. Вспомнит меня, оплеванную. Насиделась с ворами в клоповнике, — и за это отплачу!»

Встретив у колодца Настю, она сказала вызывающе:

— Рожай, что ли, скорей! Сваты заждались… Говорят, счастливой бабе сам леший второго мужа про запас бережет. На свадьбу-то позовешь, когда за Степку станешь выходить с Ефимовой придачей?

Настя спокойно выдержала пронзительный, зеленовато-насмешливый Аринкин взгляд.

— А у тебя, значит, пустая дорога и след холостой? Не помогла бабка-ворожея?

— Ты не поп, каяться не собираюсь!

— Известно, темные дела света боятся!

Они стояли, откровенно враждебные. Аринка злобно крикнула:

— Мы скоро передавим вас, побирушек, погаными веревками! Слыхала? Клепиков поднимает мужиков на город! Комбедам и ячейкам вашим — крышка!. Теперь Степка глаз сюда не покажет, на край света со страху сбежит!

— Найдется и у нас палка на собаку, — отозвалась Настя — Добавим твоему Клепикову здесь, если ему мало трепки дали в Москве.

Аринка громыхнула ведром, зачерпнула воды, и расплескивая ее с досады, быстро ушла.

Вечером к ней приехал Клепиков. Но сейчас «лево»-эсеровский вожак не рассиживался, как прежде, в горнице. Он, занятый другими мыслями, даже не ловил своим липким взглядом фигуру Аринки. И это нравилось дочери Бритяка.

— Надо распространить мой приказ по деревням, — заговорил Клепиков торопливым шепотом, едва спрыгнув с седла. — Работа срочная и опасная. Ты, Ариша, лучше всех сумеешь помочь мне, если захочешь.

— А чего ж не захотеть? Давай сюда твои бумаги, — покорно согласилась Аринка.

Клепиков вынул из кармана большой сверток.

— Прежде всего постарайся вручить надежным людям: в Жердевке — Чибисову, в Татарских Бродах — Мясоедову, в Кириках — Пантюхе Грязному… Остальные расклей на видных местах. Будь осторожна, иначе мне опять придется вытаскивать тебя из-за решетки.

— Стреляную лису и опытному охотнику взять нелегко. Когда выступление-то назначил?

— Я в приказе числа не упомянул. Пусть мужики готовятся, чтобы сразу тряхнуть уездом. Ведь и я, можно сказать, битый волк… Москва пришила длинную память. Но тут, Ариша, мы имеем твердую землю под ногами.

Аринка запрягла жеребца в дрожки и пропала до рассвета. В окрестных деревнях, выселках и хуторах она оставляла исписанные крупным почерком листы на срубах колодцев, на стенках пожарных сараев и даже на дверях сельсоветов. Вся злоба против Степана и Насти изливалась в этом дерзком и опасном ночном похождении.

Вернувшись перед рассветом в Жердевку, Аринка увидела в окнах огреховской избы свет, заслоняемый спинами и головами поздних посидельцев. Придержав лошадь, она уловила, голоса Матрены и Гранкина, о чем-то споривших с председателем сельсовета.

«Почуяли, наверно, проклятущие свой конец, — злобно усмехнулась дочь Бритяка. — Недолго осталось ждать… хорошо: бы Степка приспел к тому времени: обоих с милой-суженой на одну перекладину!»

В избе Огрехова действительно собрались деревенские коммунисты, встревоженные наглыми угрозами кулаков. Настя рассказала о столкновении у колодца с Аринкой, которая выболтала тайные планы Клепикова, готовившего вооруженный мятеж.

— Нельзя сидеть сложа руки, — говорила Настя. — Кулаки мутят людей, запугивают неизбежным переворотом. Они натравливают мужиков на Советскую власть, чтобы сначала расправиться с местными большевиками, а потом идти на город.

— Я завтра поеду к Селитрину, все обскажу, — решил Гранкин, выполнявший за Степана обязанности руководителя партийной ячейки.

С ним согласились. Необходимо было поставить в известность уездный комитет партии о напряженном положении в деревнях, о зреющем кулацко-эсеровском заговоре, получить указания. Настя предложила провести крестьянские собрания, чтобы разъяснить народу смысл последних событий в Москве.

Федор Огрехов впервые после болезни спустился с печки и сидел, понурив голову, перебирая пальцами рыжую куделю свалявшейся бороды. Он понимал, что дела со дня на день обостряются, и завидовал тем односельчанам, которые остались в стороне от борьбы… Вон степенный здоровяк Роман Сидоров, черномазый Алеха Нетудыхата, маленький, говорливый Чайник и многие другие живут спокойно, а тут каждое событие тебя касается. На печке не отлежишься, видно, хворать, больше не дадут.

«Что попишешь? — думал он, оглядывая исподлобья собравшихся. — К толстосумам я не пристал и от этих безлошадных откололся… У них зуб за зуб зашел, разными дорогами тянут, а моей вовсе не видать. Уехать, нетто, за солью на Дон? Пропасть с глаз долой, к лешему, пока все без меня перемелется!»

Матрена, как бы читая его мысли, сказала:

— Властью надо пользоваться, Федор, коли народ доверил. У власти — сила! А ты опустил нос до колен, будто и впрямь кулаки нашу волю в бараний рог свернут.

— Баба учит ткать онучи, — ворохнулся Огрехов, раздосадованный упреком солдатки, — а я свои обязанности знаю… Власть! Ежели понадобится — хватит у нас духу Клепикова осадить! Ведь осаживали раньше?!

— Ты, что ли, осаживал?

— Миром осаживали! И в городе, и на деревенском сходе — одним козырем ходили! А случись драка — нам силы не занимать. Кого хошь расшибем в лепешку!

— Не хвастай, опять хвороба одолеет! — уколола Матрена, переглянувшись с Травкиным и Настей.

Огрехов засопел носом, не находя ответа.

Настя вышла проводить посидельцев. На востоке уже тлела узенькая кромка небосвода, постепенно расширяясь и окрашиваясь в яркие тона. Петушиный крик будил деревню. В темном небе меркли и скатывались зрелые звезды, и светлый ручеек Млечного Пути лился из ковша Большой Медведицы.

На двери Огреховской избы Настя увидела наклеенный кем-то лист бумаги. Это был приказ Клепикова.

Крыльцо у Биркина большое, дубовый стол прочен и самовар объемист. Хозяин, возбужденный многолюдностью и необыкновенным составом гостей, не скупился на съестное. Стол был завален свежими пирогами, стояли посудины со сметаной, с медом. Розовел свиной окорок, желтели гузки жареных кур. Шеренгой выстроились пять четвертей самогона-первача.