Савелий Леонов - Молодость

— В цепь! За мной, в атаку! Ура!

— У-р-р-ра-а! — подхватили красноармейцы и, щелкая затворами, выставив перед собой штыки, побежали обратно — на помощь Быстрову.

Только не рассчитал Терехов своего удара по врагу. Не спешило к нему военное счастье. Бандиты отогнали неистовой пальбой конников Безбородко и ринулись в контратаку. На дороге уже перестали сверкать выстрелы — там все было кончено.

Терехов отступал в поле. Утомленные бойцы несли раненых товарищей. Потный и злой Костик молча катил пулемет без лент. Позади слышался торжествующий рев… Мятежники спешили на крутизну холма, где до последней минуты дрался военком.

К группе обезоруженных красноармейцев подъехал Ефим вместе с Клепиковым и Гагариным. На серебристой от лунного сияния поляне лежал в темной крови жеребец. Быстрова, истерзанного и страшного, без фуражки, держали за руки Глебка и Петрак.

Его поставили спиной к молодой березе. Шеренга унтеров с винтовками выстроилась напротив.

— Постой! — закричал военком, вырываясь. — Дай мне увидеть предателя, труса!

Ефим съежился холодея… Такой встречи он не ожидал. Быстрое смотрел на него, прямой и высокий. Вот она — смерть… Долго и трудно шел питерский литейщик по жизненным проселкам к этой тоненькой березке, за терянной средь глухого Черноземья. Много людей, добрых и злых, попадалось на пути, а вот своего палача не распознал.

«Прав оказался Степан…» — мелькнула последняя мысль и угасла в недружном залпе.

Но военком продолжал стоять. Он стоял и после второго и после третьего залпов. Изорванная пулями гимнастерка смокла, почернела. Лишь белели в тихом сумраке седые виски, и левый открытый глаз с ненавистью смотрел, будто говоря:

«Предатели! Трусы!»

— Ох, господи, — прошептал Волчок, испуганно озираясь.

Страх заставил толпу отшатнуться. Попятилась шеренга унтеров.

Гагарин взбеленился:

— Кого боитесь?

Солидный, в меру медлительный, он подскочил на носках, как юнкер. Выстрелил четыре раза в упор, в сердце комиссара. Браунинг дрогнул у него в руке… С тем же выражением беспредельной ненависти Быстрое глядел на полковника.

Тогда Клепиков зашел сбоку и понял все. Военком держался окоченевшей рукой за березу, которая сейчас напоминала сестру милосердия в белом халате… Клепиков ударил револьвером по руке, и тело большевика повалилось на землю. Краешек синей луны прощально блеснул в остывшем глазу.

— Освободите мне двуколки и дайте надежных людей, — торопил Ефим. — Понимаете, я должен быть в городе раньше, чем там узнают о разгроме отряда!

Он сам отбирал унтеров. Ему помогали советами Клепиков и Гагарин. Здесь стояли и братья, Ванька и Петрак. Ефим не взял ни того, ни другого. Заметив Франца, подумал: «Этого можно. Видать, храбрый и ничего в наших делах не соображает».

Францу дали винтовку. Ефим шагнул к повозкам.

— Поехали!

Застучали копыта, скрипнули под тяжестью унтеров колеса. Ночь, полная тревоги и безызвестности, становилась темней.

Когда Павел Октябрев уезжал из Петрограда, ему казалось, что самое трудное позади. Рабочие люди держали в руках собственную судьбу.

Но, очутившись в Черноземье, где хозяйничали эсеры и меньшевики — последыши Керенского, он ясно понял: испытание только начинается. Враги народа спешили использовать голод и военную разруху, чтобы задушить ростки новой жизни.

Зорко всматривался Октябрев в свой уездный город — холодную колыбель его детства и безжалостную мачеху юности. Отсюда он, рано осиротев, начал трудовой путь скитальца. Вон пекарня, которая снабжала булочные и кондитерские товаром из адамовской крупчатки. Там Павел вместе с другими бездомными малышами раскатывал бублики, спал на кулях под крысиную возню…

«Если мы устоим, не будет в мире таких сирот и такой жалкой доли», — думал Октябрев.

Избранный председателем исполкома, он повел дело с настойчивостью и отвагой. Давал бой противникам Советской власти, расчищал дорогу новым декретам, искал поддержки у простых людей. Однако силы зла и несправедливости готовили ответный удар. По дальним селам и деревням, в степном захолустье зрела лютость обиженного помещика и кулака. Участились случаи вооруженного сопротивления продотрядам, убийства комиссаров. И вот поднялись мутные волны мятежа, хлынули, затопляя первые вехи революции.

В ночь гибели военкома неспокойно было у Октябрева на душе. Он имел сведения, что и в самом городе группируются враждебные элементы. Бывшие фабриканты, чиновники и купцы устраивают тайные сборища, а переодетые офицеры расклеивают в публичных местах списки большевиков, приговоренных террористами к смерти.

Октябрев переходил от заставы к заставе, беседовал с войсками и все больше убеждался, что защищать эти открытые всем ветрам кварталы будет очень тяжело. Гарнизон малочислен, лучшие части отправлены на фронт.

Он старался как можно правильнее распределить людей и огневые средства. На особо важных участках стали ответственные руководители уезда. Охрану моста через Низовку возглавил Селитрин, у вокзала строил баррикады Долгих, крутой берег Сосны и переправу к Беломестной держали чекисты Сафонова. Но еще много оставалось сквозных дворов и пустырей, садов и огородов, куда могли проникнуть банды.

«Нет, Клепикова надб разбить там, в уезде, — повторял про себя Октябрев, мысленно напутствуя отряд военкома Быстрова. — Разбить, пока нет у кулаков единого плана, единой мощи. Яблочный спас, намеченный для совместных действий мятежников, не за горами».

Он шел сквозь синий сумрак ночи, моряк с «Авроры», не знавший усталости и покоя. В слободах уже гасили огни. Лишь в центре города светило электричество.

Поднимаясь от Низовки в гору, Октябрев свернул к зданию оружейного склада. Этот склад представлял, конечно, первоочередную цель врага… Потому-то решено было сделать его неприступным. На площади военные и штатские рыли окопы. Высокие брустверы белели свежей глиной, пахло сыростью потревоженных глубин.

Октябрев спрыгнул в траншею. Сбросил бушлат, оставшись в полосатой матросской тельняшке. Взял лопату… В напряженном безмолвии слышался хруст крепкого дерна, скрежет железа, ударившегося о камень.

А в то же время с окраины, плутая по глухим переулкам, на площадь вышел еще один человек. Он пробирался крадучись, приникая то к стене дома, то к дереву или забору. Возле склада притаился за фонарным столбом, долго смотрел на работающих людей, на защитное полукольцо окопов, упиравшееся краями в берег реки. Когда на каланче пробило двенадцать, он тихо двинулся к центру города.

— Стой! — окликнули сзади.

Человек вздрогнул… Сделал два лишних шага, будто в рассеянности, и остановился. Луна заливала янтарным светом его скромную, почти монашескую одежду и благообразную бороду.