Савелий Леонов - Молодость

Севастьян внезапно умолк и высунулся из теплушки. И тут отчетливо ударили на станции два-три залпа, донесся конский топот и лихой казачий визг…

— В ружье! — кричал кто-то, пробегая мимо вагонов. Пальба и дикое неистовство летящей лавы слились в общий стон. Вдоль насыпи проскакал на резвом дончаке Антон Семенихин, отстреливаясь из маузера. За ним гнались всадники, распластавшись на гривах коней; чубатые, мелькали красными околышами фуражек и широкими лампасами, секли воздух искрящимися клинками.

Севастьян выстрелил в переднего казака, но промахнулся. Тот рванул коня прямо на теплушку, свистнул шашкой. Выронив винтовку, Севастьян опрокинулся навзничь. Казак ощерился. Натянул повод, собираясь мчаться дальше. Но из дверей теплушки кинулся на него рыжебородый мужик, сшиб с седла…

Красноармейцы говорили потом, что Огрехов подобрал Севастьянову винтовку и, все больше свирепея, дрался с налетевшими казаками. Сам же он ничего не помнил. Только во рту пересохло, и левое плечо горело, и рука почему-то не слушалась.

Когда бой утих, санитары перевязали раненого Огрехова. Он посмотрел на окружающих воинов, на изрубленную, с погнутым штыком винтовку, которую продолжал держать в руках. Рядом на носилках лежал без сознания Севастьян.

Подошел Антон Семенихин. Сухой и подвижный, он уже не казался таким начальственно-строгим, как на коне. Покрутил черный ус:

— Извини, брат, за чужого тебя принял… Это бывает!

Огрехов тягостно вздохнул.

Осень пришла рано.

Проливные дожди начались еще в августе, и скоро дорожная грязь стала непролазной. Холодное и тусклое солнце все реже показывалось в просветах черных туч, низко проносившихся над землей. Ветер гнул мокрые стволы деревьев и срывал не успевшую пожелтеть листву.

В один из этих серых неласковых дней Николка привел Настю домой. Выполняя строгий наказ Степана, уехавшего в Питер по неотложным делам, он сам нес от больницы новорожденную, завернутую в синее байковое одеяльце, и старался, чтобы косые брызги дождя не попали на ее пухленькое оранжевое личико.

— Ну, вот и наш табор, — подражая старшему брату, говорил мальчуган, входя в общежитие для уездных работников. — Хоть и шумно, а спать спокойнее — кругом свои люди!

Комната, отведенная председателю уездного исполкома, была просторной, с окнами на улицу и с маленьким балкончиком. Степан и Николка, готовясь к новоселью, хлопотливо передвигали из угла в угол кровать, стол, массивный диван с рыжей кожей и разрозненные стулья. Скребли, мыли, чистили помещение, стараясь придать ему домашний уют.

Но сейчас одного женского взгляда оказалось достаточно, чтобы понять всю убогость обстановки, где придется жить, варить неведомо на чем пищу, купать крошечную Машу и ухаживать за ней.

— Нет, подожди, — сказала Настя, когда Николка хотел положить ребенка в детскую кроватку. И, осторожно устроив девочку прямо на столе, взялась энергично расставлять мебель по-своему.

— Эх, цветов-то я забыл принести, — оправдывался Николка. — Так можно ее теперь разбудить?

— Зачем? Пусть спит, не трогай.

Настя отошла к окну и постояла там, делая вид, что смотрит на улицу. Однако глаза ее ничего не видели. Сдвинув брови, она думала о будущем, которое начиналось среди этих чужих вещей, о своих мечтах и тяжкой судьбе…

— Хочется жить домом, а занимаемся домодельщиной, — опять словами Степана сказал паренек, угадав Настины мысли.

— Да я ничего… Просто не привыкла. Не знаешь, что и как тут делается.

— Привыкнешь!

Николка исчез, и вскоре из коридора донеслись его торопливые шаги.

— Принес! — он распахнул дверь и закружился по комнате с целым снопом темно-бордовых георгинов.

Веснушчатое лицо мальчишки горело победным огнем, из растоптанных сапог, донашиваемых со Степановой ноги, выжималась жижа.

Не слушая больше благоразумных доводов, Николка разбудил Машу. Он был в восторге от девочки, озиравшейся с какой-то недетской серьезностью. Начал агукать и приплясывать. Маша строго обводила комнату ни на чем не задерживающимся взглядом, но вдруг, открыв улыбкой пустой ротик, издала радостный звук.

— Понимает! — ликовал Николка. — Экая пухлявка! Того и гляди заговорит!

Настя просияла тихой, доверчивой улыбкой. Она похудела в больнице и стала совсем тоненькой, а глаза — яснее и глубже. Большие и чистые, они отражали перенесенное страдание.

— Берегись, Николка, глаза выцарапает, — пошутила Настя, следя за каждым движением малютки, вызывавшей в материнском сердце гордость и умиление.

— Не выцарапает! Мы с ней будем дружить! Развернув одеяльце, Настя сменила пеленки и поднесла дочь к груди. Маша сразу угомонилась.

Между тем Николка растопил печку. Ему не сиделось на месте. Он с уважением поглядывал на Настю, еще недавно бросавшую остатки героического гарнизона навстречу врагу… На столе появился привезенный из Жердевки пирог, начиненный яйцами и пшенной кашей, — подарок Ильинишны. Медный чайник заиграл на рубиновых углях тоненьким голоском, постепенно усиливая звук, и вдруг захлопал крышкой, зафыркал клубами пара.

На окна с посвистом и завываньем ветра наваливались влажные сумерки. Николка зажег настольную; лампу.

«Что-то мне. Степан недоговорил перед отъездом? Какое тут затеяно дело?» — вспомнила Настя последнюю беседу с любимым.

Степан забежал к ней в больницу, взволнованный ответом из Питера на запрос о детях Быстрова. Оказывается, мать у них умерла и ребята жили одни, без куска хлеба, без призора. Настя горячо одобрила решение Степана немедленно ехать за сиротами, хотя ей было тяжело и страшно оставаться одной в такое время.

— Вот привезу трех сынов и распрощаюсь с городом, — сказал Степан. — Ну, в крайнем случае поработаю в исполкоме до весны. До выздоровления Октябрева. Эх, Настя! По земле томлюсь… Там — на пашне и ниве, на росистом лугу — наша жизнь!

— Господи! — вспыхнула Настя счастливым румянцем. — Нам бы только клочок земли, а избу-то смастерим! Я умею из глины кирпичи самановые делать. Можно пуковую — из соломы.

Усмехнувшись тайком, Степан продолжал как бы без всякой связи с предыдущим разговором:

— Вызвал я агронома Вйтковского, управляющего бывшим имением Гагарина. Прошу дать отчет о хозяйстве. «Какой отчет?» — недоумевает. «Обыкновенный, говорю: чем занимаетесь, сколько получили дохода…» — «Помилуйте! Чем заниматься, если имение разграблено? Никаких доходов, товарищ председатель!»

Настя широко открыла удивленные глаза:

— Агроном, ученый человек, а врет! Сама видела — бочки с маслом привозил на базар!

— Это от собственных коров. А в хозяйстве — и земля, и скот, и многочисленный инвентарь — «абсолютно бездоходны»! Выходит, как говорят гадальщики, пустые хлопоты в казенном дому!