Савелий Леонов - Молодость

Нельзя сказать, чтобы все это стряслось внезапно: Ефим вполне считался с возможностью возвращения Настиного жениха. Но раньше такие мысли вызывали у него самодовольную улыбку. И лишь сейчас, при виде красивой и строгой жены, занятой шитьем, сердце Ефима дрогнуло… Он вспомнил о давнишней любви Насти к Степану.

Жизнь тревожила и оскорбительным прошлым и неясным, полным душевного смятения будущим.

Ефим посмотрел в зеркало и отступил, испугавшись бледного, с трясущимся подбородком, рыжеусого лица. Но тотчас взял себя в руки.

— Эдакая жарища, а? Еду по службе, Настя…

Настя повернулась не сразу. Ефим следил за ее фигурой, рослой и статной, которую не портила беременность. Отложив недошитую распашонку, Настя застегнула пуговицу на кофте, становившейся день ото дня теснее. Поправила на голове тяжелый узел золотисто-светлых и мягких, как чесаный шелк, волос. Большие серые глаза перехватили беспокойный взгляд мужа. Волнение Ефима, угаданное женским чутьем, передалось и ей.

— В Жердевку? — отозвалась она ровным грудным голосом.

— Да… Тебе ничего не надо?

Настя промолчала, чуть улыбнувшись, — крепко сжатым, по-девичьи свежим ртом. Что-то надломилось в ее тонких бровях.

«Знает о Степане или нет? — мучился Ефим догадками. — Слух идет по всяким путям, ему ножку не подставишь!»

Он подошел и обнял жену, близко заглянул в лицо.

«Не знает», — решил Ефим.

Вот за этим минутным успокоением спешил он сюда. Теперь надо ехать. Отец уже, наверное, подкатывает к дому.

За окном на лугу толпились продотрядники. Винтовки стояли в козлах. Бойцы отдыхали после строевых занятий. Молодой красноармеец, свесив с пулеметной двуколки ноги в зеленых обмотках, пел, подыгрывая себе на звонкоголосой гармошке-ливенке. Он притворно вздыхал и подмигивал проходившим по берегу Низовки слободским девушкам:

— Что ты, Костик, делаешь? — шутливо упрекал гармониста худощавый военный с веселыми цыганскими глазами, поправляя форсовито заломленную на затылок фуражку. — И так уж от твоих песен девчата ночи не спят!

— Я без песни, что медный котелок без воды на огне, — Костик скроил на своем тонкобровом юношеском лице забавную гримасу. — Того и гляди, распаяюсь…

— Ну, жми веселей, чтобы душа радовалась! Да не забудь потешить роту — дай ногам работу!..

Ефим смотрел в окно, прислушиваясь к словам худощавого. Это был иваново-вознесенский рабочий Терехов, раненный под Царицыном в летних боях с красновскими казаками и после лазарета назначенный помощником начальника продотряда. Потому ли что в отряде оказалось немало его земляков-текстильщиков или уж человек так умел завоевать симпатию окружающих, но Терехов сразу заслонил собою Ефима. К нему обращались товарищи за помощью и советом, и он постоянно находился среди бойцов, деля с ними трудовые будни, досуг и минуты развлечения.

Неутомимый Терехов за свои двадцать четыре года успел и поработать и повоевать. Он отведал окопной жизни в Мазурских озерах, не раз сходился с немцем в штыки, а в октябре 1917 года вместе с матросами Балтфлота и питерским пролетариатом брал штурмом Зимний дворец. Бойцы увлекались его смешными и серьезными рассказами бывалого солдата. И Ефиму оставалось втайне завидовать этому весельчаку, которого все любили и уважали.

Костик рванул змеисто-оранжевые меха:

И как-то вдруг, без всякого перехода, заиграл плясовую, с переливами. Возле двуколки раздвинулся круг. Терехов щелкнул пальцами, притопнул каблуком и понесся по кругу легкой, рассыпчатой рысцой. Ефиму он напомнил Степана… У этих плясунов есть какое-то сходство.

— У-ух! Поддай жару! — крикнул гармонист и, сложив язык трубочкой, пронзительно засвистел.

Бойцы ударяли в ладоши, усиливая резвый, нарастающий ритм музыки. Толкались, подзадоривали:

— Замела метелица!

— Лихо, честное слово… Ветер!

— Молодежь! С вечера не укладешь, утром не поднимешь!

Терехов дал забористого трепака и, усложняя колена, то взвивался мячом, то рубил носками чечетку, то летел по траве в быстрой присядке. Крепкие ладони его выбивали мелкую дробь на груди, на коленях, на голенищах.

«Ну и черт! Степке не уступит», — подумал Ефим и оглянулся. Рядом стояла Настя. Она смотрела в окно, строгая и молчаливая.

— Надо перебираться на другую улицу, — сказал Ефим раздраженно. — Хуже нет жизни по соседству с казармой. Днем и ночью все ходуном ходит.

— Казарма жить не мешает, — возразила Настя.

— Это я для тебя… — Он не успел докончить: жена посмотрела на него хмуро и настороженно,

Ефим прошел по комнате, задыхаясь, толкая мебель, как слепой. Готовый в дорогу, он медлил уходить. Следил за женой, опасливый и злобный, точно вор, плохо спрятавший добычу.

— Жара погибельная, — прохрипел он сквозь зубы и взглянул на жену, переодевавшуюся за шкафом. — Ты куда собираешься, Настя?

— В Жердевку.

— Что-о? — Ефим вытянулся и побледнел. — Я… с отцом, на дрожках!

Настя замерла, ожидая чего-то более значительного… И не дождавшись, упрямо и гордо направилась к двери.

Ефиму стало неловко за грубую, неумелую увертку. Он кинул через плечо::

— Велю запрягать исполкомовский шарабан… а?

В это время Бритяк подъехал к самым окнам Ефимовой квартиры. Не слезая с дрожек, отстранил кнутовищем занавеску:

— Настя, дай хоть напиться… А то есть родня, чертям на посмешище, которая заместо угощения норовит в шею!

И взяв из рук невестки стакан и уже не зная, чем отомстить сыну, яростно выплеснул воду на круп лошади.

Ефим стоял к окнам спиной, поправляя висевший на боку маузер в деревянной кобуре.

Бритяк увидал коротко остриженный затылок, туго натянувшиеся возле ушей синие жилки и вдруг почувствовал необъяснимую робость. Он дернул вожжи и поскорее отъехал прочь.

— Ну и деток бог послал за грехи… Беда!

День возвращения домой, начавшийся для Степана такой светлой радостью и повеявший на него долгожданным счастьем любви, принес мучительную боль…

Никаких подробностей Настиной измены Степан не знал и не хотел знать. Он не нуждался в сочувствии, избегал людей. Скорбные взгляды родителей угнетали его.

«Как жалел я Ваню Быстрова, пропавшего на границе… А сейчас, может, завидую ему», — думал Степан, не находя себе места.

Был у Степана любимый уголок: три березы за двором, посаженные им в детстве. Березы выросли высокие, кудрявые. В тени их наряженных сережками ветвей лежала известняковая плита, добытая в Феколкином овраге, на которой теплыми летними зорями Ильинишна собирала вечерять. Рядом с березами Николка насажал молодых вишен, игольчатых слив, кусты крыжовника и малины. Сюда и раньше и теперь манила отдохновенная прохлада.