Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Потом вдруг раздражённо сбросила с головы руки и, обойдя стоявшего на дороге Митеньку, вышла в столовую.

Когда Митенька тоже пришёл туда, Кэт, уже не глядя на него, сидела около высокого офицера и, развалившись на стуле, как делают актрисы, когда изображают пьющих женщин, чокалась с офицером и пила рюмку за рюмкой.

Все сделали вид, что не заметили, как Митенька выходил в соседнюю комнату, и опять стали чествовать его, как представителя центра. Потом благодарили пожилую сестру-хозяйку в чёрной косынке и очках за прекрасное угощение. А она, стоя в конце стола и держа в руках рюмку какого-то сиропа, с растроганной улыбкой кланялась то в одну, то в другую сторону. Митенька тоже подошёл поблагодарить её, но он чувствовал ревнивое оскорбление оттого, что в противовес всеобщему вниманию к нему, как к представителю ц е н т р а, Кэт так грубо бросила его и сидела теперь с высоким офицером, не обращая на него никакого внимания.

Он решил даже не смотреть в её сторону. Но потом не утерпел и оглянулся. Кэт в комнате не было. Митенька с чувством ноющей тоски пошёл её искать.

Он вошёл в ту комнату, где недавно был с ней. При его появлении с грохотом упал ночной столик у постели, Кэт и высокий офицер отскочили друг от друга. Она, повернувшись спиной к Митеньке, стала перед зеркалом пудриться, причем всё не попадала ваткой в пудреницу, а офицер смущённо закуривал папиросу.

Приостановка наступательных действий со стороны русских армий в начале 1915 года вследствие отсутствия снарядов больше всего беспокоила русскую буржуазию и кадетов, так как при таком положении дела трудно рассчитывать получить от войны то, что было дороже всего: получить Константинополь и проливы — «ключи от собственного дома».

Оценка создавшегося положения была тем суровее, что общество всю вину целиком относило за счёт правительства:

«Они хотели обойтись без нас, благодаря всегдашнему недоверию к интеллигенции (в то время как мы ясно сказали, что счёты сводить будем после войны), — вот налицо и результаты. Они будут ещё хуже. И это очень хорошо. Так и надо! Пусть народ узнает!»… и т. д.

Больше всего возмущало то, что ставка постоянно угощала общество стереотипными сообщениями: «Под давлением превосходных сил противника мы отошли на заранее заготовленные позиции».

Такие сообщения вызывали непомерный рост тёмных слухов; в столице говорили о тёмных влияниях при дворе, о том, что немка (царица) подготовляет сепаратный мир, потому и не сражаются больше.

Поэтому ставка решила выступить в печати с разъяснением:

«Переход наших армий на более сокращённый фронт является результатом свободного решения соответствующего начальства и представляется естественным ввиду сосредоточения против нас германцами весьма значительных сил; кроме того, принятым решением достигаются и другие преимущества, о коих по военным соображениям, к сожалению, пока не представляется возможным дать разъяснения обществу».

Это сообщение, как всегда, произвело обратное действие в силу традиционного отношения общества к власти:

«Раз пишут такие сообщения, значит, дело плохо и, может быть, г о р а з д о х у ж е, чем мы предполагаем».

Русское же командование, в целях придания бодрости обществу, решило приступить к очередной задаче: к глубокому вторжению русских армий в пределы германской территории, причем эта «операция должна была считаться впредь основной».

Ближайшей задачей ставки было овладение Восточной Пруссией. Поэтому было решено повести наступление Десятой армией, стоявшей перед сильными укреплениями восточнее Мазурских озер.

30 января германцы, отбросив передовые части русских войск, рассеяли Второй армейский русский корпус. Этот корпус своим отходом обнажил фланг и тыл Двадцатого корпуса, который стал отдельными частями прорываться в сторону России. Но в Августовских лесах остатки корпуса были окружены при выходе из леса германцами и сдались в плен, несмотря на отчаянное сопротивление.

Ставка после сделанного в печати сообщения уже более спокойно и уверенно заявила обществу о катастрофе с Десятой армией, потерявшей пятьдесят тысяч человек:

«Под давлением значительных сил противника русские войска отступают на укреплённую линию Немана…»

Сестра, которую Митенька встретил в городе, действительно была Ирина. Она на два дня приезжала в город. Лазарет, которым заведовал Глеб и в котором она работала, ещё в конце ноября переехал в Ломжу, вывезя с собой всех своих раненых, и разместился в бывшей тюрьме.

После разгрома Десятой армии днём и ночью везли всё новых и новых раненых. Ими завалены были все перевязочные пункты, все вокзалы, все лазареты.

Их подвозили и на грузовиках и на санях — целыми обозами. И санитары, останавливаясь где-нибудь у колодца напоить заморенных лошадей, оставляли обоз, нагруженный живым окровавленным мясом, собирались у колодца со скрипучим журавлём и в ожидании очереди свертывали папироски.

А приехавши, отбирали живых от мёртвых и сносили их в лазарет. Мёртвые же так и оставались в том положении, в каком застала их смерть: один — с поднятой закостеневшей рукой, другой — скрючившись, с поджатыми к самому подбородку коленками, третий — с вытянутыми по швам руками, с розовым льдом в слипшихся и смёрзшихся волосах.

Глеб, в меховой шапке с болтающимися тесёмками, выбегал к воротам к каждому привозу раненых, как торговец мясом, когда ему привозят новый товар, быстро рассортировывал, кричал на медлительно работавших санитаров и возчиков, пересчитывал мёртвых и здоровых, румяный от свежего воздуха, вбегал опять в лазарет, и там долго ещё раздавался его голос.

Когда Ирина приходила к нему в такое время, то её взгляд как-то странно останавливался на нём, когда он этого не замечал. Она ничего ему не говорила и опускала глаза, когда он повёртывался к ней.

— Не узнаю себя! — говорил восторженно Глеб. — Смотрю на этих мертвецов и искалеченных людей, и как ни в чём не бывало! Значит, нервы окрепли! И это несмотря на каторжную, дьявольскую работу и полный ералаш в нашем управлении. Бинтов нет, ваты не хватает! Чёртово правительство!

Ирина ничего на это не отвечала. Она в последнее время нарочно стала мучить себя работой, точно хотела этим что-то заглушить в себе. Ей казалось, что она не чувствует никакой усталости. И только глаза её, обведённые синевой и ушедшие в глубину, ставшие огромными, говорили о нечеловеческом напряжении, какое она делала.

Она мысленно говорила себе, что если она виновата перед сестрой, то она должна возместить это облегчением страдания других.

Среди раненых был один, у которого были отняты обе ноги. Он был похож на обрубок. Он так иссох и был так лёгок, что сиделка свободно переносила его на руках, как свёрток белья. Обрубки ног у него никак не заживали и гноились. Ему во время перевязок заворачивали кожу и пинцетом вытаскивали прожилки гноя.