Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— Обратите внимание на толщину, — сказал врач, — им, вероятно, лет по триста. А вот и замок. Пройдёмте сюда.

Они подошли к огромной широкой лестнице, усыпанной осколками ваз, которые стояли по уступам лестницы. Замок был трёхэтажный, со множеством больших и маленьких окон, с круглыми угловыми башнями.

Они поднялись по лестнице. Дверей не было, и из замка несло сквозным, холодным ветром. Путники вступили в огромную полутёмную переднюю. Направо был огромный зал. Под ногами хрустели осколки.

— Тут смотреть нечего, — сказал врач, — вам тут во всяком случае не подойдёт.

Но Савушка заглянул в зал. Рамы окон все были вырваны с петлями, и на паркетном полу от окна была наметена косица снега до рояля с отломанной крышкой. Одно окно было заставлено картиной. На полу около камина валялись груды книг со старинными кожаными переплётами в золотых обрезах. Под ногами и тут что-то хрустело. Савушка нагнулся посмотреть и увидел осколки фарфора.

— Сколько набили, ужас! Пойдёмте, поищем дальше, — сказал врач, — кажется, наверху были хорошие комнатки.

Поднялись на следующий этаж. Врач толкнул дверь в маленькую комнатку.

— Вот здесь, кажется, можно, — сказал он, но сейчас же, поморщившись, махнул рукой и повернул обратно. — Чёрт их возьми… это казаки, должно быть, тут были. А может быть, офицеры. Что за народ, как самим не противно!

Они обошли все этажи, но найти неразгромленную комнату оказалось невозможным.

— А куда же мебель делась, вывезли, что ли? — спросил Савушка.

— Офицеры, какие понимали толк в этих вещах, кое-что вывезли и отправили в Россию, а остальное подожгли. Нет, очевидно, рассчитывать тут не на что. Пройдёмте, прогуляемся до хлебопекарни, — всё лучше, чем с клопами сидеть.

Они прошли с полверсты. Показались какие-то строения. Из трубы одного из них шёл дым. Доктор с Савушкой, пригнувшись, вошли в низкую дверь, за которой, как в тумане, в тёплом парном воздухе что-то делали несколько человек у кадок.

— Работаете? — спросил с порога доктор.

— Так точно, ваше благородие! — бодро ответил высокий человек с испачканными тестом по локоть руками.

— Санитарию соблюдаете?

— Чего это?…

— Руки моете?

— А как же…

— Часто?

— Каждый день, как встанешь, так и моешь.

Остальные, человек шесть, оставив работу, стояли молча.

— В баню ходите?

— Какая ж баня, ваше благородие…

— Сними рубаху, — сказал строго доктор.

— Что ж её сымать, ваше благородие, она развалится, — ведь четвёртый месяц не сымая хожу.

— А это что же у тебя? — спросил доктор, всматриваясь в руки измождённого солдата с иссиня-бледным лицом.

— Чирьи, ваше благородие… — солдат стыдливо прикрыл рукавом синевато-багровую болячку на руке.

Но в это время доктор внимательно посмотрел на неестественно бледное лицо другого и подошёл к нему.

— А ты здоров?

Солдат испуганно молчал.

— Расстегни рубаху, покажи грудь.

Солдат расстегнул грудь. Вся она была усеяна крупными бледно-розовыми пятнами.

В это время на пороге хлебопекарни показался запыхавшийся заведующий с унтер-офицерскими усами и в фуражке набекрень.

Доктор повернулся к нему.

— Пойдёмте-ка сюда, — сказал он, уводя его в сени. — Вы знаете, чем у вас люди больны?

— Чирьи, ваше благородие!

— Это не чирьи, а… сифилис. Что же вы делаете?! Они руки в тесто суют.

— Ваше благородие, что ж я поделаю, когда здоровых не дают. Здоровые на фронте, говорят, нужны.

Доктор с отвращением и беспомощностью махнул рукой.

На третий день по приезде Савушка получил приказ идти на смену в окопы.

Выйдя вечером из местечка, долго шли куда-то через пустое снежное поле. Далеко впереди изредка что-то стучало, то частыми ударами, то редкими, с перерывами, как испортившаяся машина. Савушка впереди себя увидел какие-то сугробы, в одном из них мелькнул дымный свет.

— Здесь, — сказал голос сзади него.

Офицеры, согнувшись, пролезли в дверь землянки, где на полу был разложен костёр и два человека с закопчёнными лицами пекли картошку, поминутно протирая глаза от едкого дыма.

— Добро пожаловать, — сказал один из сидевших, обращаясь к вновь прибывшим. — Вшей кормить на смену к нам явились? — И полой шинели утёр лицо.

— Хорош, должно быть, нечего сказать. Вот в плен попадёшь в таком виде, немцы на смех подымут.

Сажа размазалась по лицу, и только мелькали белки глаз, как у святочного ряженого, намазавшего лицо жжёной пробкой.

Офицер даже не познакомился с вновь прибывшими, не спросил у них ничего, а стал сам говорить, как человек, долго пробывший и много думавший в уединении.

— Сначала с подарками прикатывали, а теперь кончили… Ни одной собаки не видно. Дохнем с голоду и холоду. А т а м, говорят, веселятся, — сказал он, кивнув назад через плечо. — Что же, человек — самое подлое животное. Располагайтесь тут.

И он обвёл рукой внутренность землянки.

Низкий потолок — настил из веток орешника и брёвен — не давал возможности выпрямиться во весь рост. Около стен стояло подобие кроватей, покрытых серыми, солдатского сукна, одеялами.

Низкая дверь, заставленная щитом из рогожи, пропускала дым, который, изгибаясь, длинной полосой уходил в верхнюю щель над щитом.

Савушка снял с головы шапку с мотавшимися завязками и провёл рукой по небритым щекам. Снег обтаял на сапогах, и на пол натекла лужа.

— Паркет испортили, — сказал закопчённый офицер, одеваясь.

Он туго затянул шинель ремнём, пробежал пальцем по крючкам, потом сказал:

— Вот мы, интеллигенты, были очень склонны к философии и страшно принципиальны и щекотливы в вопросах своих убеждений. Мы принимали только одно возвышенное, в ы с ш е е, и с презрением смотрели на всё низшее, реальное. А теперь преспокойно превратились в животных, думающих только о картошке и о том, как бы не превратиться в падаль от шального снаряда.

Он похлопал себя по карманам, оглянулся и, вспомнив недоконченную мысль, добавил:

— И не только спокойно превратились в животных, а некоторые это уже превратили в целую философию и презирают всё то, во что прежде верили с такой непримиримостью и страстью. Нет, скверное животное человек.

— Мне кажется, не сам человек, а те, кто приводят его в такое состояние, — сказал Савушка.

— Так ведь те-то тоже люди! Ну, однако, желаю всего лучшего. Оставляем вам свой ужин.

Савушка, по уходе офицеров, остался со своим спутником. Это был молоденький прапорщик с маленькими прижатыми ушами и с коротким бобриком, очевидно, только что прибывший на фронт.

Савушка постоял некоторое время, потом, застегнув шинель, вышел наружу.

Ночь была мутная. Шёл снег, февральский снег, крупными хлопьями налипавший на рукава и грудь шинели. Сквозь мутную пелену вдали прорезывал иногда туманную ночную мглу яркий, расширяющийся луч, описывая дугу, и погасал опять.