Лев Правдин - Ответственность

— Бежали, — проговорил Шагов. — Ну, чтоб эти у тебя не побежали, мы им руки свяжем. Так тебе спокойнее.

Он усмехнулся. Валя тоже, но промолчала. Только когда пленным скрутили за спиной руки, она сказала:

— Внимание! Идите вперед, не говорить и не оглядываться.

Немцы отдышались, поняли, что расстреливать их пока не собираются, и мордастый снова попытался улыбнуться прыгающими губами:

— Это будет приятная прогулка по лесу…

Валя ничего не ответила, и это его испугало больше, чем если бы она закричала на него. Он выжал еще одну, совсем уже незаметную какую-то улыбку и повторил:

— Приятная прогулка… — Вдруг взвыл: — Не убивайте меня, не надо меня…

— Пошли, пошли, — скучающим голосом проговорила Валя, — в лесу разберемся.

— Не дури, Валентина! — крикнул Шагов ей вслед.

Грохоча сапогами по ступенькам, в землянку влетел Гусиков — второй радист и одновременно ординарец.

— Валька. К самому. Живо!

— Ты, Гусиков, всегда как медведь с елки сваливаешься, — проговорила Валя, поспешно натягивая сапоги. — Батя чего?

— Злой как черт, — ответил Гусиков, разглядывая в полумраке Таисию Никитичну. — Доктор, и вам приказано спустя десять минут.

Он моргал глазами, привыкая к темноте, большой парень и еще неуклюжий от молодости и от избытка сил.

Бакшин сидел в своей просторной землянке за столиком, сбитым из неокоренных еловых жердинок и пустых ящиков. Перед ним стоял котелок с кашей, которую принес ему бородатый кашевар. Бакшин только что приехал, и его лицо, исхлестанное осенним ветром, еще не отошло в тепле.

Кашевар стоял у двери, наблюдая, как ест командир, и стараясь угадать, хороша ли на его вкус удалась каша. Но Бакшин ел торопливо, как будто делал какое-то неприятное дело и спешил поскорей покончить с ним. Облачко пахучего пара обволакивало его пылающее лицо с толстыми складками около шеи.

«И чего он мечет, как на спор? — с неодобрением думал кашевар. — Мечет и мечет. Нет чтобы оценить труд».

Тут же у двери стояла Валя.

— Значит, расстреляла? — спросил Бакшин, глотая кашу. — Управилась?

— А что же мне оставалось делать?

— Самостоятельность проявила?

— Если вы мне не верите…

— Значит, так. — Бакшин бросил ложку в котелок и поднял лицо. — Руки у них связаны, а они на тебя сделали нападение? И ты хочешь, чтобы тебе поверили?

На столике перед ним ярко горела маленькая керосиновая лампочка. Немного поодаль от стола сидел Шагов, прислонясь к другому столику, на котором стояла рация. Это место принадлежало Вале, когда она исполняла свою прямую должность радистки.

Сейчас она не исполняла никакой должности, потому что стоять у порога и оправдываться перед начальством — это не должность, а печальная необходимость. Бесполезный труд: начальство всегда в чем-то убеждено и со своим мнением расставаться не любит.

Но пока — она в этом уверена — никакого определенного мнения у Бакшина еще не было. Иначе он не приказал бы ей рассказать, как все произошло, удовлетворившись одним словесным рапортом Шагова.

И она совсем собралась начать свой рассказ, как за спиной кто-то громко и отчетливо постучал в дверь.

— Давай! — крикнул Бакшин.

Дверь распахнулась. В землянку ворвался тревожный шум наполненного ветром голого осеннего леса. Вошла Таисия Никитична. Захлопнула дверь и в наступившей тишине сказала:

— По вашему приказанию…

— Проходите, доктор, проходите, — перебил командир, поднимаясь навстречу. — Садитесь, пожалуйста. Сейчас мы тут только разберемся в одном деле.

Шагов встал, уступая место, но Бакшин повторил: «Садитесь», — и указал на свободную скамейку около стола.

Все сели. Наступила тишина, и Валя поняла, что Бакшин ждет ее слова. Она начала со вздоха. Ну что ж, значит, дело было так: идут они. Немцы впереди, рядом. Валя позади с автоматом. Все как положено. До сторожки не больше километра по старой просеке. Тут везде кусты да болотные кочки, заросшие осокой. Под ногами всхлипывает вода. Немцы идут и о чем-то тихо переговариваются. «Молчать!» — крикнула Валя. Они замолчали. Мордастый оглянулся. Валя крикнула: «Смотреть прямо!»

— И тут ты дала очередь? — подсказал Бакшин.

Ловит, и очень примитивно. Нет, пожалуй, у него есть свое мнение, и оно не в ее пользу. Решив не поддаваться, Валя выждала несколько секунд и подтянулась.

— Разрешите продолжать?

— Хм. Еще есть и продолжение? Давай.

— Ну хорошо. Только крикнула: «Стреляю!» Прошу учесть, только крикнула, — как мордастый сразу упал и затаился за кочкой. «Встать!» Не встает. А тот, другой, продолжает идти. «Стой!» Он идет. «Стой!» Идет и даже как будто шагу прибавляет. А мордастый лежит и все под кочку поплотнее притыкается. Скорей всего, это он от страха зашелся и последнее соображение потерял. Немец, когда испугается, всегда дуреет. А тот, другой, уж порядочно отошел. И все идет, и все быстрее, а потом свернул в лес и побежал. Пришлось уложить.

— Ну, это, допустим, правильно. А второй?

— И того тоже, — четко ответила Валя, считая, что выполнила свой долг.

Она свой долг выполнила, теперь пускай начальник выполняет свой, как ему велит его совесть. А на совесть Бакшина она полагалась больше, чем на свою. Что он скажет, значит, так и надо.

Но что-то не спешит он со своим приказом. Сидит большой, могучий, облокотившись на столик, и как будто ждет, что она еще скажет. Или он думает? Вид думающего начальника всегда вызывает тревогу и ожидание перемен. В это время и самому хочется подумать о себе, припомнить все свои поступки и слова.

А Бакшин как раз и задумался над Валимыми поступками и словами. То, что она рассказала, не было новостью для него. Он еще когда только вызвал ее для объяснения, уже предвидел все, что она скажет. Еще не было случая, чтобы она доставила пленных до места, и каждый раз все объясняла так убедительно, что придраться не к чему. Бить насильников, истреблять фашистов, в которых не так-то уж много осталось человеческого, — разве это нуждается в каком-то объяснении или оправдании?

Бакшин оторвался от своего минутного раздумья. Валя стоит перед ним как струнка. Хоть сейчас ей медаль навешивай. Такой вид бывает у человека, который убежден, что сделано все именно так, как велят долг и совесть.

Глядя на ее молодцеватую выправку, он проговорил без всякого выражения:

— Вот пошлю тебя на кухню, — он кивнул на бородатого кашевара, — к нему в помощники. Мы для чего здесь? И вообще, для чего на свете живем? Чтобы всегда быть готовыми пожертвовать всем, что у нас есть. И жизнью в том числе. И я знаю — уверен в каждом из вас — умрете за Родину. А вот жертвовать таким мелким чувством, как месть, не научились. Увидите немца, и руки чешутся. Своя мозоль-то важнее общего дела. Так, что ли?