Лев Правдин - Ответственность

Номер, который для Аси был заказан, оказался на третьем этаже. Она поднялась и вошла в вестибюль. Здесь все было как и прежде, только мебель, стены и ковры чище и новее, чем тогда, во время войны. Но пианино, кажется, осталось прежнее — это Ася заметила и слегка умилилась: вот и повстречала старого знакомого. Здесь, у этого инструмента, они встретились с Сеней, слегка повздорили для начала и очень скоро подружились.

Поставив чемодан на пол, она подошла к пианино и погладила его полированную черную крышку. Тут ее застала дежурная по этажу, не очень молодая, но очень ухоженная и как бы тоже заново отремонтированная. Розовое лицо, розовые чулки, розовый шиньон, сиреневое фирменное платье. Проводив Асю в номер, она розовым голосом сообщила:

— Семен Иванович просил сказать вам, что будет в четыре часа.

Не сразу сообразив, что разговор идет о Сене, Ася спросила:

— Он что же, давно живет здесь, в гостинице?

— Нет. Он живет в Сосногорске.

— Вы так о нем сказали, будто он тут и живет, так что я подумала…

— Просто мы его хорошо знаем. Он перестраивал нашу «семиэтажку». Я тогда еще только поступала сюда, и все мы работали, и горничные и администрация, — все работали как ремонтные рабочие. А он на нас покрикивал.

Розовое ухоженное лицо, а глаза простые, бабьи, любопытствующие. И говор уральский, с какими-то вопросительными интонациями, совсем как у Митрофановой, которая служила горничной в те военные годы. Ася и ответила ей немного свысока, как в свое время отвечала Митрофановой, которая очень любила совать свой нос в чужие дела:

— Покрикивал? Он что же, такой строгий?

Но дежурная сейчас же расцвела совсем не служебной улыбкой.

— Он человек очень даже хороший. Веселый и участливый. Да вы и сами его знаете.

— Я давно его не видела, — неожиданно для себя призналась Ася. — В чем же он участливый?

— Да во всем. И в горе и в радости он участник. Все у нас его любят…

И так это она бережно сказала, словно от всей души желала счастья им обоим. Асе и самой захотелось быть такой же «участливой», как и Сеня, чтобы показать, что она достойна его.

— И я его люблю, — просто сказала она, — с детства еще.

— Вот как хорошо-то! — как о деле давно известном проговорила дежурная. — Он так и сказал: «Невеста приедет моя».

До назначенного срока еще было достаточно времени. Надо отдохнуть, привести себя в порядок и предстать перед Сеней в самом своем лучшем виде. Он должен сразу же увидеть, что не напрасно ждал ее десять лет. С этой тщеславной надеждой она уснула, и когда проснулась, то долго не могла понять, где она находится.

И прежде чем ей удалось что-нибудь сообразить, она услыхала музыку, приглушенную и смягченную расстоянием. Третий концерт Бетховена! Сеня! Испуганно и в то же время счастливо рассмеявшись, она, как девчонка, ногами сбросила с себя одеяло и босая побежала к умывальнику. Подпрыгивая на прохладных плитках пола, она стала поспешно умываться. «Дура, что я делаю? — подумала она, — вот схвачу насморк. Такая буду красавица с распухшим носом!» Но это опасение тут же исчезло в общем состоянии ликующего ожидания. Она привыкла моментально приводить себя в полный порядок, считая, что больному не всегда безразлично, как выглядит врач. «О господи, совсем не то у меня в голове! Что он мне скажет? Что я ему скажу?»

Она распахнула дверь и сразу увидела Сеню. Играет, а сам ждет, и, конечно, волнуется, и все время поглядывает через плечо, и от этого музыка у него получается какая-то похожая на современную. Но все-таки он прозевал ее появление, и когда оглянулся, то увидел, что она уже бежит к нему в развевающемся белом платье. От неожиданности он уронил руки на клавиши, или он с силой ударил по клавишам, приветствуя ее появление совершенно уже сумбурным аккордом.

Должно быть, этот сумбур явился самым точным выражением их состояния в это мгновение первой встречи и помог им преодолеть то, чего они ждали и чего боялись: первых движений, первых слов и первых взглядов. Все произошло само собой после этого музыкального приветствия, так что ничего они и не заметили: ни взглядов, ни слов.

— Очень удивилась? — спросил он, прижимая ее ладони к своим плечам.

— Я этого ждала. Судя по тому, что я сейчас слышала, музыкантом ты не стал.

— Ты и раньше знала это. Ты все про меня знала. Всегда знала.

Он отпустил ее руки, и она не спеша сняла их с плеч.

Глядя на него с безнадежной нежностью матери, давно смирившейся с тем, что сын ее не оправдал возлагаемых на него надежд, Ася согласилась:

— Раньше знала. Но ведь прошло десять лет… И ты совсем отбился от рук.

— Нет, просто я сам взял себя в руки.

Ему стало немного не по себе под ее укоризненным и, как он думал, непрощающим взглядом, и он поспешил пододвинуть ей стул. Теперь они сидели перед клавиатурой, как будто собирались играть в четыре руки. Так, по крайней мере, он не видел ее глаз и надеялся, что и она на него не смотрит.

— Не властны времена над вами, над временами властны вы, — проговорил он и тут же понял, что невпопад.

— Так можно сказать только один раз и только для одного человека, — печально проговорила она в наступившей тишине.

— А у тебя характер все такой же, — отметил он.

— Характер начинается с детства.

— И ты такая же впечатлительная, как промокашка.

— Это меня мама так называла. А ты почему-то все время говоришь чужими словами.

— Чужими? Они для меня свои и на всю жизнь! — Он снова увидел ее глаза на полированной стенке пианино, смотрящие на него из черной глубины, как из прошлого. — И ты все такая же девчонка.

— Конечно, — Ася покорно улыбнулась в полированной темноте.

— Тогда на тебе был красный свитер с таким растянутым воротом, что твоя голова напоминала цветок в вазе.

— Раньше ты говорил «драный цветок». Тогда ты был намного остроумнее.

— Сейчас ты не похожа на драный! — воскликнул Сеня с нескрываемым восхищением, и это замечание как бы поставило точку на всем, что связано с волнениями первой встречи.

Ася, которую только что сравнили с цветком, настороженно улыбнулась:

— Очень изысканное признание, ничего не скажешь…

— Это у меня вырвалось, — преодолевая смущение, которого раньше за собой не замечал, сказал Сеня.

— И часто «это» у тебя вырывается?

— Нет, не очень. Вообще я хотел сказать, что время смягчает восприятия и оценки.

— Смягчает! А вот этого, по-моему, не надо. Смягчения этого. Ненависть — пожалуй, самое стойкое из всех чувств. После любви, конечно. Нельзя предавать своего прошлого. Нельзя забывать то, что прежде ненавидел и от чего страдал. И ничего нельзя оправдывать.

Сеня размашисто провел по всем клавишам, как бы перечеркивая одной праздничной, мажорной чертой все прошлое со всеми его отшумевшими страстями.