Лев Правдин - Ответственность

Только подумала о своей сиротливой, но живой душе, как услыхала чьи-то тяжелые шаги. Приближалась еще какая-то живая и, скорее всего, неприкаянная душа. Загородившись от света ладонью, Таисия Никитична увидала, как из черного небытия возникает неясное пятно, медленно приближается к ней, приобретая цвет, форму и даже запах. Цвет красный, запах махорочный. Рыжий плотник. Только его не хватает для полного спокойствия! Ее собственная душа возмутилась…

Окрашенный неровным светом, рыжий стоял по ту сторону костра и рассматривал ее скорбными глазами. Потом тихо, чтобы не потревожить спящих, спросил:

— Как оно, дело-то?

Она еще не придумала, что можно ответить на такой вопрос, а он уже обошел костер, сел на песок неподалеку от нее и сразу же сообщил:

— Одурел я от этой проистекающей жизни. Видишь, какой стал — неизвестной породы зверь?.. — Он простодушно улыбнулся, обнажив желтые зубы, и Таисия Никитична подумала, что он и в самом деле похож на большого рыжего зверя, тоскующего среди ночной тайги.

— Простите вы меня, — проговорила она и тоже почувствовала что-то похожее на тоску: второй раз приходится просить прощения за один вечер. Вот до чего докатилась!

— Это за что же? — насторожился он.

— Ударила я вас. Ох, как глупо!

— Вона, чего вспомнила! Это, конечно, глупость, — подтвердил плотник и обстоятельно пояснил, глядя на ее маленькую, плохо промытую ладонь: — эдаким-то струментом разве меня прошибешь? Ребята и то смеются: «как это она, уфицерша-то, тебя по хоботу саданула…»

— Что за хобот? — спросила она, тоже разглядывая свои ладони. — Это у слона только…

— Да говорю же: одурели мы тут все… как звери в клетке. Работа да жратва — вот и вся наша умственность. А может быть, и слоны. Чего мне этакая-то ручка?..

— Дались вам мои ручки! — воскликнула она и подумала: «Ну конечно, откуда ему знать, кто я». И, чтобы он, этот рыжий, в общем кажется, совсем не опасный зверь, чтобы он знал, пришлось рассказать, какая она «уфицерша» и что делала вон этими ручками. Слушал он внимательно, глядя на перебегающие по дровам огни, и только вздыхал, отвертываясь, чтобы не попадал к ней тяжкий махорочный дух. Выслушав, заметил:

— Страшное дело — резать живых людей.

— Не резать, а лечить. И ничего страшного в этом нет.

— Отчаянная ты, видать. А сапожки-то убрать надо. Пересохнут.

Сняв с колышков, куда она пристроила свои разбитые на кремнистом тракте сапоги, он осторожно стал разминать их и поглаживать с такой нежностью, что Таисия Никитична насторожилась.

— А мы думали между собой: уфицерша, мол, и ничего более. А ты вон чего! — приговаривал он и все гладил большими темными пальцами потрескавшуюся кожу, ногтем выковыривал присохшую под каблуками землю. — Это я сейчас… Сапожки твои наладим…

Положив сапоги на песок, он канул во тьму, но скоро снова вернулся с небольшим трухлявым бревном на плече и объявил:

— Поскольку для нашего дела теперь требуется струмент. Шило.

— Вот так шило! — засмеялась Таисия Никитична.

Осторожно и ловко укладывая бревешко в костер, рыжий пообещал:

— Все у нас сейчас будет.

В руках у него оказался кусок ржавой проволоки, а рядом валялись обломки кирпича. И проволока, и кирпич, наверное, были им замечены в разное время похода и запомнились до поры. Вот пришла пора, и все это было пущено в дело: отломив сколько надо было проволоки, он начал затачивать ее конец на кирпиче.

Да, несомненно, получалось что-то, похожее на шило.

От кирпичной пыли нежно заалели его темные пальцы. Работал он сосредоточенно, и казалось, ничто его больше не занимает, кроме этого ржавого обломка.

Не отрываясь от дела, он вдруг спросил:

— Ты что больше любишь: сказки, или когда песни поют? — Трепетный свет костра оживил его красное лицо, бесовскими искрами заплясал в глазах.

— Сказки, — ответила Таисия Никитична, хотя, насколько она помнила себя, сказок ей давно никто не рассказывал.

— Ты не смотри на теперешнее мое обличие. В прошедшие времена я сказочник был первейший на селе и песельник. Вот и будет тебе сказка, — пообещал он с такой же уверенностью, с какой обещал изготовить шило.

И Таисия Никитична, теперь уже нисколько не сомневаясь в неистощимых способностях рыжего своего собеседника, приготовилась слушать.

— Сказка эта будет про одного неизвестного для нас правителя. Он, понимаешь ты, людей боялся и всяко подозревал — «не этот ли мой погубитель?» Они, правители-то, как до власти доберутся, всего бояться начинают, а страх, известно, подлости батька. Ты про царя такого изучала в своих науках, про Ирода? Нет? Ишь ты! Не знаешь. Главному, значит, вас не обучили: откуда злодейство произошло и всякое тому подобное. А царь этот, по имени Ирод, всех младенцев в своем государстве без жалости истребил. Ему, понимаешь ты, шептуны наплели, что вот, мол, на данном отрезке времени народился один младенец и, как только данный младенец в силу войдет, то он твое величество смахнет с трона к едрене-фене!

Ну, он, Ирод-то, хоть и умным считался, дураком был таким, что сказеночку этому поверил и, конечно, сперва в штаны напустил. Это уж у них, у царей, обязательно происходит от нежности организма. А уж потом пошел всех младенцев истреблять. Нет того, чтобы подумать: «Что же это я, Ирод, натворил?» Сообразил бы своей-то башкой, ведь младенцу-то этому еще сколько годов до настоящих лет расти… «Да я, может быть, до этого и не доживу».

Нет, не додул он до такой думки. Они, цари-то, думать не обучены, при них на этот случай специальные думальщики поставлены. А думальщики — им чего? Они, как приказано, так и думают.

Вот, а теперь начнем сказку по-сказочному. В некотором отечестве жил-был некоторый правитель, хоть и не царь, но, как у них водится, умом не сильный, совою рябоватый, при усах и характером дикий, как зверь пустынный. Для своего народа дракон, вроде царя нашего последнего Николашки-кровавого.

Понятно, этого ему никто не говорил. По всем местам, где ему бывать приходилось по делам, по службе или по нужде, везде специальные стояли хвалильщики да лизуны, и все его превозносили и поглаживали. А чтобы у них, у хвалильщиков-то, горло не пересыхало, для них водку на меду настаивали до сахаром закусывать давали. Так они от этого даже, как бы это сказать, мочились медом. Такие вот дела…

Кроме всего прочего, состояли при нем еще и подшушалы-ябедники. Этих он более всего отличал и всячески награждал. Ну, они вовсю старались, доносили-докладывали, чего на свете происходит, как народ сам себя содержит и, главное, об чем говорят. Сам-то он не любитель был с народом встречаться. Опасался. Доброго-то от него никто еще не видал. Дракон своего народа, мироед, одним словом, живоглот. Дурак же, от него всего жди, поскольку он и сам не знает, что сейчас ему в башку заскочит. А дурак тем и опасен, что думает, будто он умней всех и будто все, как есть, очень его любят.