Лев Правдин - Ответственность

После этого письма Сеня начал ждать Сашку. И вот — дождался.

Как только ушла Серафима Семеновна, он разулся у порога и заглянул в спальню. Лиза тихо посапывала во сне и пока не требовала внимания. Тогда он решил сбегать в свою комнату, переодеться и после этого подождать Володьку. Обедать одному не хотелось. Хлопнула калитка, кто-то пришел, может быть, Володька? Что-то он сегодня скоро освободился. Сеня открыл дверь и увидел в сенях мальчика не совсем обыкновенного. В чистой, отглаженной гимнастерке, в новенькой пилотке, за спиной небольшой вещмешок, в руке стеганка. Мальчик-солдат и, судя по медали, фронтовик.

Сеня сразу понял, что это Сашка и что сейчас он все узнает о маме. Задохнувшись, он спросил:

— Ну, что?

— Семен Емельянов — это ты?

— Это я. Так что?

— Разреши войти.

— Да, да, конечно. Входи. Что же ты так долго не ехал? Я, знаешь, всякое уже передумал! — заторопился Сеня. — Вот тут садись.

Мальчик опустил вещмешок на пол около табуретки, сел, положив стеганку на колени, и сразу же и очень обстоятельно начал докладывать, что военврача Емельянову он видел давно, да и не в том дело… Но до дела он не успел добраться, потому что из соседней комнаты послышалось голубиное гуканье и постанывание, означавшее, что Лиза проснулась и требует обратить на это событие немедленное внимание. Сеня уже знал все, что надо сделать, и всегда с удовольствием помогал Лизе выполнить все ее неотложные младенческие потребности. Но сейчас было совсем не до нее.

— Лизка проснулась, — с досадой сообщил он. — Ты бы мне сразу все, в двух словах. А подробности потом. А? Давай сразу!

— Иди, слышишь, требует. Да ты не переживай, я тебе все, что знаю, расскажу, за тем и послан. Мамаша твоя задание командования выполняла в сложной обстановке. — И почему-то угрожающе добавил: — Ей, подожди, еще орден дадут за проявленное геройство…

Сеня так глубоко и жадно вздохнул, словно только что вынырнул из черного омута на белый вольный свет, где всего вдоволь — и воздуха, и солнца, и твердой земли под ногами. И, не стыдясь неизвестно отчего появившихся слез, он так же угрожающе сказал:

— Вот! Я же говорил им всем…

Но тут Лиза, которой надоело ждать, подала голос.

— Да подожди ты! — крикнул Сеня.

Он торопливо скинул черный рабочий пиджак, наскоро сполоснул руки под краном и только тогда отправился в соседнюю комнату. Сашке слышно было, как он там разговаривает с Лизой, и она иногда издает какие-то ликующие возгласы, и еще слышалось по временам ее нежное, удовлетворенное покряхтывание.

В открытые окна врывается теплый воздух, крепко настоянный на цветущей сирени. Из кухни несутся ответные запахи позднего обеда, допревающего на плите. И все это мирное, домашнее почему-то напомнило Сашке партизанскую кухню в прибалтийском лесу, хотя нисколько там не пахло той тихой, спокойной домашностью, какая властвовала здесь.

В спальне Сеня что-то говорил, и Лиза ответно попискивала, протяжно зевала и журчала над горшочком. И снова Сенин голос: «Ли-завета, не балуй!..» Сашка подумал: «Глубокий тыл. Хорошо у них тут». А когда Сеня вынес из спальни розовую после сна, сияющую и теплую Лизу, то Сашка окончательно и с удовольствием уверился в том, что Сене отлично живется: свой человек в доме, работает на заводе и там, конечно, завел себе друзей. А как же — парень он хоть и ершистый, да, видать, правильный. Можно с ним подружиться…

Так размышлял Сашка, глядя, как Сеня спешит сам поскорее пристроиться и Лизу пристроить на своих коленях, в общем, приготовиться для основательной беседы. И Сашка уже настроился рассказать все, что сам знает, и что от других узнал, и что он сам думает обо всем случившемся. Только настроился и рот раскрыл, как тут вмешалась Лиза, жизнерадостно, но твердо потребовав то, что ей полагается:

— Дай! Дай!..

— Ну вот, есть захотела, — с легкой досадой пояснил Сеня. — Я сейчас. Ты давай, говори, я слушаю. Я ведь тебя как ждал! — Он достал с полки блюдце и ложечку, положил каши из кастрюльки, стоящей на краю плиты, и, присев к столу, начал кормить девочку.

— Ладная девчонка, — отметил Сашка, глядя, с каким удовольствием Лиза ест. — Можно подумать — сестра тебе…

— Она веселая, — торопливо ответил Сеня. — А чего же ты замолчал? Давай, выкладывай все, с чем приехал. Я люблю, чтобы все сразу. Чего тянуть-то… Ты сам пойми: мне все знать надо. Все подробности. Как же так получилось, что маму мою… Как все так получилось?

— Ничего я не тяну, — проговорил Сашка и подумал: «Тыловик, все ему сразу подай. Его бы в разведку…» Но он тут же почему-то устыдился своей мысли. Припомнил, как сказал леспромхозовский директор: «…Рассуждать теперь мы обязаны как нормальные гражданские люди». Этот парень тоже хлебнул горького до слез. Война никого не миловала. Сашке досталось в немецком тылу, Сене — в своем тылу, далеком от фронта. Война везде достанет.

— Поручение у меня к тебе. Командир приказал, чтобы ты к нему приехал для личных разговоров.

— Письмо он мое получил?

— Никаких писем не получал. Он же, говорю, не дома. Он в госпитале. Без сознания находился после ранения. Какие письма! Только недавно говорить-то начал.

— А теперь-то он в сознании, если поручил тебе…

— Дядя, — выговорила Лиза, выплевывая кашу.

— Наелась, так и скажи… — Сеня отодвинул блюдце. — Ну, и чего он?..

— Пусть, говорит, Емельянов приедет ко мне, и мы, говорит, с ним все обсудим.

— Да что же он будет со мной обсуждать! — удивился Сеня. — Ничего и не надо обсуждать… Ты как думаешь?

Сашка думал точно так же, и с Валей говорил об этом, и оба они, и он и Валя, никак не могли объяснить бездействие Бакшина. Обвинять во всем Наталью Николаевну они не хотели, это было бы несправедливо и, главное, унизительно для самого командира. Не может он оставить человека в беде. Так думал Сашка, но ему совсем не хотелось осуждать своего командира перед Сеней. Поэтому он ограничился неопределенным предположением:

— Такой у него, значит, план намечается…

Тогда Сеня со всей определенностью сказал:

— Закручиваешь ты что-то. Темнишь. Ты мне все говори, как есть.

— Ничего я не закручиваю, — нахмурился Сашка. — Потому что я и сам еще всего не знаю. И Валентина тоже не все знает. А ты больно уж скорый, нетерпеливый…

— Вот я и спрашиваю: ты-то сам что думаешь? Я ведь тебя еще мало знаю. Ваша радистка мне написала, будто ты все можешь разглядеть, видимое и невидимое. Вот и давай, выжимай все, что знаешь невидимое. Мне все доподлинно знать надо. Ты вот говоришь — я нетерпеливый. А ты знаешь, как тут мне пришлось? Как я жив-то остался…

Сашка сидел против него. Положив локти на стол и подперев кулаком щеку, он скучающе смотрел в окно. Скуластый, курносый, на загорелых обветренных щеках темненькие веснушки. Молчит. И Сеня вдруг подумал, что так же он молчал, когда его… фашисты… Подумал, и ему стало не по себе: разохался, своими переживаниями расхвастался. Вот дурак-то! Его переживания! Чего они стоят в сравнении с тем, что пришлось хлебнуть этому вот Сашке. Ох, как нехорошо получилось!