Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Он приставил ко рту ладони рупором и крикнул:

— С Новым годом, женщины!

Не меняя положения, часовой стрельнул из автомата. Пули, вжикнув над головами, уткнулись в мерзлую землю где-то позади. В бараке стало тихо-тихо. Не сговариваясь, они оба, в голос, крикнули:

— Девушки, с Новым годом!

Расставив ноги пошире, чтобы приобрести устойчивость, часовой снова отмерил из автомата короткую очередь. Пули легли с небольшим недолетом. Барак, казалось, взорвался от ликующих голосов.

Можно было и уходить. Но едва они двинулись, как предостерегающая автоматная очередь преградила им путь. И это повторялось всякий раз, как только они делали попытку продвинуться к своему бараку хоть на метр. Они поняли — часовой забавляется: затеял игру в кошки-мышки.

— Полежим, помолчим, — предложил Фурсов.

Они затаились. То считали самые крупные звезды в новогоднем небе, то разглядывали причудливые рисунки проволочного заграждения и силуэты зданий за ним. Варфоломеев учил друга различать ночные краски. Владимир поразился, сколько их можно увидеть, если умеешь видеть! Постепенно Фурсов начал коченеть. Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Умолк и художник. «Тоже замерз», — решил Фурсов и заставил себя шевельнуться, чтобы как-нибудь расслабить затекшие мышцы. Пули взвизгнули совсем рядом. «И не надоело ему?»

Они лежали, прижавшись друг к другу спинами. Молчали. Каждый думал о своем. Не заметили, как произошла смена часовых, не услышали, как один сказал другому: «Там двое русских, от скуки можешь позабавиться». Резкий, как одиночный выстрел, окрик заставил их очнуться.

— Ап нахауз!

Они не сразу двинулись, боясь, что часовой решил прикончить их. Наделенный от природы острым зрением Фурсов разглядел, что у женского барака стоит другой часовой. И кажется, свой. Владимир осторожно присвистнул, потом сказал:

— Как поживают наши крокодилы и зебры?

— Ап нахауз! — злее прежнего прикрикнул часовой и вскинул автомат.

Они поползли, чувствуя спиной, затылком то место, которое поражает лишь тебе предназначенная пуля. И чтобы разрушить это неприятное чувство, Фурсов вскочил на свою единственную ногу и громко сказал:

— Капут им!

— Капут, — поднялся и Варфоломеев.

Они обнялись и, придерживая друг друга, пошли в свой хауз. Часовой почему-то смолчал. Молчал и его автомат.

Осенью сорок четвертого Владимир Фурсов попал в лагерь Сувалки. Здесь ему пришлось столкнуться с зондерфюрером Гофманом, которого впервые увидел в Замостье. Он был говорлив, этот зондерфюрер. И говорил по-русски правильно, распевно, на московский лад. Шнырял по всему лагерю — на взводе пистолет-пулемет, с поводка рвется овчарка с когтистыми, шишковатыми лапами. Любил присутствовать на всевозможных поверках. Любил рассказывать военнопленным о своем, как он выражался, советском прошлом.

— Тринадцать лет я провел в советской России. Жил, главным образом, в Москве. Да... Москва. «Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось». — Гофман умолкал, глазами выбирая жертву, а выбрав, спрашивал: — Чьи это стихи? Не помнишь? Тогда ты прочти. Тоже не помнишь? Какой же ты русский? Ты — свинья. Впрочем, все русские — свиньи, — миролюбиво говорил он, спуская с поводка овчарку.

Овчарка знала свое дело и понимала хозяина с полувзгляда. Он позволял псу рвать очередную жертву столько времени, сколько уходило у него на то, чтобы положить в рот карамельку.

Однажды Фурсов, не дожидаясь, когда зондерфюрер начнет издеваться над ними, и, не скрывая волнения (он понимал, на что решился!), прочитал от строки до строки:

— Спасибо, — сказал Гофман и посадил овчарку у своих ног. И, будто ничего не случилось, продолжал: — Между прочим, прославленный седой Кремль я знаю вдоль и поперек, гулял там частенько. Белокаменные башни (кирпич самого дешевого обжига), Тайницкий сад (десяток чахлых деревьев). Оружейная палата (кое-что там нам пригодится)... Н-да. — Он огладил овчарку, бесшумно и тихо удалился.

Сергей, поблескивая золотыми коронками, сплюнул:

— Сволочь и садист — вот кто этот Гофман!

— И никогда он не был в Москве... Врет... Все врет! — взорвался Варфоломеев. — А ты, Володя, теперь остерегайся его.

— Овчарка у него из тех... — покачал Фурсов головой.

Он и не подозревал, что скоро на себе испытает ее клыки и когти. Произошло это так. С наступлением лета их, одноногих, но с крепкими руками, объединили в огородную команду. Они окучивали и поливали картошку, баклажаны, лук; травой и ботвой откармливали кроликов для офицерского стола. Такая работа Фурсову была привычна с детства и здесь, в лагере, приносила облегчение.

Однажды, занятый делом, он не заметил, как на огороде появился Гофман со своей овчаркой. Что-то ему не понравилось в поведении Фурсова, и он спустил пса с поводка. Сильный, натренированный зверь с налету опрокинул его и начал рвать. От его клыкастой пасти разило противным теплом И запахом духов. Фурсов, как мог, защищал глаза. Мясо нарастет, а глаза не вернешь. Гофман Ласково посвистывал, науськивая пса, и тот старался; его пасть клубилась кровавой пеной, и это пьянило зверя. Фурсов испугался: он вдруг решил, что стоит этой клыкастой пасти замкнуться на прошитом красными рубцами обрубке его ноги — и всему конец. Изогнувшись, он уперся культей в землю, подставив на растерзание разъяренной овчарке спину.

Вдоволь натешась, Гофман подозвал овчарку и погладил белой, сытой ладошкой. Фурсов видел эту ладонь и морду пса. Пес облизывался и даже не смотрел в его сторону. Зато пристально разглядывал его Гофман, и была такая секунда, когда ему захотелось еще раз потравить свою жертву. Но что-то удержало его, и, недовольно отпихнув пса, он крикнул:

— Работать! — и ушел.

Что-то дремучее, дикое шевельнулось в душе Фурсова. И как он ни боролся с этим «что-то», оно осталось в нем, затаилось...

В эти дни он не вспоминал ни Аню, ни Лайкова-Чернова, ни безрукого с бледной, как пергаментная бумага, фамилией Липин. Не вспоминал про их заветы. И хотя раны от укусов со временем зарубцевались, то дикое, дремучее, что шевельнулось тогда в его груди, не прошло. И он томился. Это томление поднималось в нем, когда он видел Гофмана с овчаркой на поводке. В такие минуты со стороны он казался угрюмым, подозрительным.

— Что с тобой? — тревожно спрашивал Варфоломеев.

— Хотел бы невидимкой стать.

— Неплохо придумал: обратился невидимкой — и поминай, как звали, герр Гофман.

— Э, нет...

Фурсов вовремя умолкал.

Прошло лето. Затуманило, задождило. Убрали с огородов урожай. Фашисты пожрали всех кроликов. У Сергея появились газеты. В них рассказывалось о Белгородско-Курском сражении, о начавшемся наступлении наших войск... В тот день исчез Гофман. Вместе со своим псом. Бесследно.