Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Где мы?

— В Замостье. Тут лагерь для военнопленных инвалидов, уже выздоровевших. Много наших: хирург Петров, Дулькейт.

Владимир ждал, что он назовет Аню. Но Супонев не назвал.

Спросить бы. Спросить.

— Я тут при кухне, кочегаром. Местечко царское. Помогу.

— А Маховенко? — спросил Фурсов, думая об Ане.

— Иван Кузьмич бежал. На этапе.

«Иван Кузьмич — человечище!.. И Ани нет», — тоскливо подумал Фурсов.

Он плохо слушал, о чем говорил ему Супонев, плохо спал первую ночь на новом месте. Подъем сыграли ни свет, ни заря. Дулькейт совершал обход. Каждого спрашивал как фамилия,откуда.

Фурсову приказал:

— На кухню — рабочим!

«Мне все равно — куда», — отвернулся Фурсов.

Кухня находилась в длинном, с плоской крышей, помещении. Надзирал за кухней ефрейтор Фогель. Рослый и толстый, как пивная бочка, брюнет лет за пятьдесят. Строг до лютости. Провинившихся не вешал, не расстреливал. Убивал. Широким охотничьим ножом. Всаживал нож в затылок по самую рукоятку. Или в спину, пониже левой лопатки.

Об этом новичкам рассказали повара — старожилы лагеря.

— Но мы и Фогеля научились обводить вокруг пальца. Так что кормить вас будем вволю.

Сытная жизнь на задворках кухни пришлась Фурсову не по душе.

— Не хочу быть кому-то обязанным. — Он намекал на Дулькейта, а Супонев принял на свой счет и обиделся:

— Эх ты... А я, дурак, старался.

— При чем тут ты?.. Есть повыше.

— Дулькейт? Да ты знаешь, он помог Маховенко бежать!.. И вообще *...

Фурсов даже вздрогнул и схватил друга за руку:

— Это правда? Повтори — правда?

— От верных людей слышал. Только ты — молчок, — предупредил Супонев. И после паузы: — Одного не возьму в толк, почему фашисты о побеге Маховенко молчат. Молчат и все.

Фурсов горячо возразил:

— Не в их интересе про такое раззванивать. Нам надо об этом всем рассказывать. Понимаешь — нам! — Владимир вдруг воспрянул духом. — И раз ты такой всемогущий, подыщи-ка мне работенку повеселее.

Супонев обещал. Неделю он не появлялся, а потом пришел, сказал:

— Знаешь, Рыжий, в лагере есть барак-мастерская. Я поговорил кое с кем. Удалось пристроить тебя пока что пистонщиком.

Фурсов быстро овладел нехитрым мастерством выделывать пистоны из жестяных банок из-под консервов. Потекли дни, нанизываемые на металлический пробойник. В мастерской было оживленно, порой даже весело. Здесь шили платочки из немецкого старья, делали ортопедическую обувь, мастерили костыли и разнообразные протезы для своих раненых. Спрос на изделия был немал: воина разгоралась.

Однажды Супонев принес Фурсову печеной картошки. Выражение лица у него было такое же, как у Ани, когда он видел ее в последний раз. Володя понял: с другом что-то случилось.

Михаил вздохнул:

— Ну, не поминай лихом.

— Угоняют?

— Да.

— Куда?

— А черт его знает!.. Куда-то в Германию... Здесь оставляют одних калек.

Он притянул к себе Михаила, поцеловал в щеку. Супонев ушел.

И больше не приходил. Не пришел *.

Фурсов остался в лагере. И в этом лагере люди умирали, не дожив положенного, не свершив задуманного. Умирали от плена, от унижений и голода. От скоротечной чахотки и тоски по родине. И это было вдвойне горько и больно, потому что оттуда, с родины, начали пробиваться вести о гибельных для фашистских захватчиков сражениях под Сталинградом, и надежда о скором избавлении от плена светила ярче и призывнее прежнего.

В лагере Замостье складывался свой быт, своя трудная и сложная жизнь. Казалось, все тут было расписано раз и навсегда: утренняя и вечерняя поверка, работа, пайки, бараки, сон. По территории лагеря можно было ходить только в разрешенное тебе место на кухню, в барак-мастерскую, уборную. Заходить в чужие бараки строго запрещалось. Вот и вся жизнь. Но это только казалось.

В бараке-мастерской Фурсов познакомился и близко сошелся с летчиком-лейтенантом. Он назвался Сергеем, был подвижен, несмотря на повреждение позвоночника, и улыбчив. Улыбаться Сергею было опасно: несколько зубов у него были покрыты золотыми коронками. Но он улыбался, приговаривая:

— Плевал я на всех фрицев с Бранденбургских ворот. Скоро им всем капут.

Сергей был инженером. В бараке-мастерской им дорожили: он владел волшебным искусством делать портсигары из солдатских котелков. На черном рынке портсигары шли по высокой цене. Часы давно были реализованы или отобраны немцами. Остались портсигары. Поблескивая золотыми коронками, Сергей говорил:

— Не пропадем, мои портсигары прокормят.

Когда и как он умер, Фурсов в смуте лагерных будней не углядел. Увидел он Сергея в мертвецкой, где дежурил в тот день. Не он первым увидел, а немец-конвоир. Когда с повозки свалили трупы, конвоир вдруг закричал:

— Стой, стой!

Тут-то и увидел Фурсов Сергея: запрокинутая голова, оскаленный рот, тускло поблескивает золото коронок на зубах.

Охрана имела при себе, кроме огнестрельного и холодного оружия, зубодерочные щипцы. Имел их и этот конвоир. Он увидел золотые зубы и бросился к Сергею, на ходу извлекая из кармана щипцы. Он проворно сунул их в рот умершего, клацнул металл. И тут произошло непредвиденное. Сергей открыл глаза и приподнялся. Конвоира обуял ужас, он попятился, уронив щипцы. И бросился наутек.

Фурсов помог переправить Сергея в барак. Когда его отходили, Владимир рассказал ему, что тоже побывал в мертвецах, да одна девушка отстояла.

— Теперь мы побратимы.

— Значит, побратимы! — согласился Сергей и подарил Фурсову отменный портсигар с монограммой.

Так они подружились. От него Фурсов начал узнавать о положении на фронтах, от него получил газету «Красная звезда» с подробными описаниями исторической Сталинградской битвы.

— Теперь им действительно капут.

Фурсов заучил газету наизусть и, зорко минуя охрану, ходил из барака в барак, рассказывал людям о Сталинградском котле. С того времени лагерь заговорил: фашистам капут, фашистам капут. Охранники всполошились. Внезапно была проведена облава. Фурсова поймали в женском бараке.

— Почему здесь?

— Землячку пришел попроведовать.

Его били смертным боем, а потом бросили в карцер. Расстреливали каждого, кто произносил слово «капут». Но слово летело, гремело над лагерем: фашистам капут... КАПУТ! Участились побеги на волю. Начались повальные обыски, аресты. Главного врача лагеря сняли: распустил военнопленных. На его место пришел интендант-пруссак, зондерфюрер Гофман. Он объявил: после семи часов вечера выходить из бараков запрещается. Нарушителей расстреливать.

Начались новые жестокости. Каждому третьему вводили в вену воздух. Несчастный начинал задыхаться, синеть и погибал в муках. Но надо было жить, потому что фашистам скоро капут. А жить — значит, питаться. Умереть от голода теперь, когда поработителям скоро капут, было бы преступлением. Так думал не один Фурсов, так думали все военнопленные. Задачей номер один была добыча еды. Не умереть и сохранить силы, чтобы действовать, бороться, мстить, бежать из плена. Каждый на свой страх и риск, но для общего блага «делал хлеб» доступным ему способом. Глубже других укоренился и начал в лагере процветать один удивительный промысел.