Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Прошлой ночью Береговой случайно встретил его на марше, и они вместе ехали часа полтора. Абдулла был в радостно-возбужденном настроении. Он так азартно говорил Береговому о том, что отходим мы сегодня в последний раз, словно собирался отныне своим пулеметом отбить все немецкие атаки самолично.

Потом Абдулла вполголоса читал ему стихи Абая, поэму о котором он начал писать перед самой войной:

Ровно и напевно звучал его голос в ночи, под чавканье копыт и стук колес.

— Ты знаешь, мне кажется, что в этом четверостишии Абай излил свою досаду и горечь на кратковременность человеческой жизни. Ведь он жил будущим, о котором грезил и в котором ему не суждено было жить.

Абдулла замолк и склонился вперед, словно намеревался выпрыгнуть из брички.

— Нет, он сожалел, что ему не хватит жизни осуществить свою мечту... в борьбе. Ведь он боролся за эту мечту, — вдруг неожиданно вмешался в речь Абдуллы связист Нуркенов. Аямбек сидел на катушке с проводом, так ему удобнее было управлять лошадьми. Не услышав возражения, он тихо, но внятно, подражая народным акынам-сказителям, почти запел на какой-то однообразной, но гневной ноте:

— Так говорил наш Абай, — внезапно закончил Нуркенов.

— Слышишь, Абдулла? — Береговой обнял за плечи пулеметчика. — «Вера и правда на гребне войны». Это, брат, о нас сказано, о всех нас. Абай открывает первую главу твоей поэмы.

— Мне не удавалась моя прежде, — задумчиво продолжал свою мысль Джумагалиев... — Я не глубокий был... Здесь, на войне, пишется эта поэма. — Он сдержанным жестом обвел рукой вокруг, и под этот сдержанный жест подпали и далекие вспышки немецких ракет, и багровые зарева горящих сел, и весь движущийся поток войск. — Я теперь знаю, как писать поэму об Абае.

— Прочти что-нибудь из своих стихов.

Он положил свою узкую ладонь на колено Берегового, склонил низко голову, словно пытаясь рассмотреть землю, которая однообразно отзывалась на глухой перестук колес тихим шорохом, и начал читать:

Тогда Береговой возразил Абдулле, назвав эти стихи старомодными и рассудочными, а теперь они не выходили у него из головы. Он слушал Андреева, а сам мысленно повторял:

— У меня душа горит... понимаешь, душа, — говорил Андреев. — Давить их надо... Ты не видел, что они сделали с Петрашко, — надсадно хрипел он.

— Ты тоже не видел, — отстранил тот Андреева, пригоняя по глазам свой бинокль.

— Правильно, не видел, — согласился Андреев, — но я там был, я чувствовал... Понимаешь — чувствовал.

Он дышал шумно, тяжело, как астматик, и явно захмелел не то от выпитой водки, не то от тяжелого горя. Смерть Петрашко незаживаемой раной горела в его груди.

В это время до наблюдательного пункта донеслись первые очереди автоматов, хотя там, за рекой, и в бинокль еще не было видно никого. Появились немцы левее переправы.

— Вот где вы полезли! Ну, приготовимся, — Береговой опустил бинокль и посмотрел на командира батареи. Андреев сразу весь внутренне собрался. Он перешел в свою ячейку и оттуда отозвался твердым голосом:

— Готово!

...Только во второй половине дня прекратился бой. Умолкли пулеметы и автоматы, стучавшие у переправы и особенно яростно у сарая, где сидел Абдулла. Уже не свистели над головами свои и немецкие снаряды, за переправой догорали понтонные сооружения фашистов, а в окопе лежал с обожженными руками боец, только что вырвавшийся из огня. Нет, он не стонал, а сыпал самой яростной бранью.

— Рабочий... рабочий поселок оборонять надо, — хрипел он, — нас они обошли и с тылу подпалили. Все сгорели... И степняк-пулеметчик... — скрипел боец зубами так, словно пламя и теперь лизало его горячими косматыми языками. — Сколько он их навалил!.. Сколько он их посек!.. И все песню какую-то пел... на своем языке... — затихая, как в бреду, бормотал боец, пока разведчики укладывали его послушное тело на плащ-палатку.

И тут снова появились фашисты. Шли они по ширине шоссе — двенадцать в шеренге, тесно, плечом к плечу, шагая четко в ногу. Новые ряды появлялись из-за холма, откуда поднимался прозрачный дым ярко догоравшего строения, в котором сгорел Абдулла — поэт и воин *.

— Да это же психическая, — услышал Береговой голос Андреева.

«Психическая так психическая», — подумал он и подал команду. Его глаза были прикованы к трем фашистским офицерам, которые шли впереди колонны, взмахивая стеками. «Только папирос в зубах недостает, а то бы совсем как в кино», — безразлично фиксировала мысль, а глаза жадно ловили красивый беловатый клубок дыма, который появился с легким взрывом высоко в небе и в стороне от шоссе. «Спокойней, спокойней», — смирял себя Береговой и ввел коррективы в установки угломер и трубки. А когда раздался оглушительный разрыв бризантного над хвостом колонны фашистов, офицеры куда-то исчезли, точно ветром их сдуло, но зато первый ряд, как по команде, вскинул автоматы, и над наблюдательным пунктом засвистели пули, хотя артиллеристов немцы еще не могли видеть.

Хлопали шрапнели — по четыре сразу, одиночно звенели разрывы бризантных, а фашисты шли... шли и множились, потому что сколько бы их ни падало в первом ряду, в нем все двенадцать пустых мест тотчас заполняли идущие следом, вскидывали автоматы и начинали строчить.

— Вести огня не могу, над батареями самолеты, — услышал Береговой виноватый, но неизменно ясный голос Макатаева: его заглушил надсадный крик Андреева:

— Самолеты!.. самолеты! Огонь, я тебе говорю! Висят?.. Поговори у меня, я тебе печенки вырву... Еще старший на батарее, — почти хрипел он, и Береговой ясно представлял, какой презрительной миной перекошено сейчас лицо командира шестой батареи. Ему хотелось взглянуть на Андреева, но он не мог оторвать глаз от картинного движения «психических».

Во внезапно наступившей тишине Береговой услышал ритмический шаг сотен тяжело обутых ног, ему даже показалось, что он начал различать лица фашистов, и он чуть, не крикнул преждевременно: «Пулеметчики, что ж вы, начинайте!»

— Ну и машкарад, — попытался, как всегда, пустить шутку Шингарев, но шутки не получилось.

Свистящие струи пуль внезапно понеслись над наблюдательным пунктом и вонзились в голову фашистской колонны.