Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Я готов! — поднялся он.

Соколовский не удивился, спокойно продолжал:

— Передашь им: безоговорочная капитуляция. Всем гарантируется жизнь. Офицерам сохраняется холодное оружие. После подписания акта о капитуляции — по домам.

— Ясно.

— С тобой пойдет переводчик Дужинский. Еще кого возьмешь?

— Столыпина, товарищ майор.

— Не возражаю. Все?

Сьянов подумал.

— А как быть с оружием?

— Идите так, как воевали — с автоматами и гранатами.

«В нашем положении оружие не поможет», — подумал Сьянов, но почему-то почувствовал себя увереннее. И новое обмундирование надел уже без неприязни. Правда, погоны снял со старой гимнастерки и прикрепил их к новой. Вернулся в роту вместе с Виктором Дужинским. Разбудил Столыпина. Все работало отлично: мысль, слух, зрение. Объяснил Митьке Столыпину и Дужинскому — куда и зачем идут.

Сейчас четверть пятого. Выходим ровно в 4.30. Немецкие представители будут ждать нас к югу от рейхстага — у станции метро.

Виктор сладко зевнул. Сьянов посмотрел на него сердито.

— Недоспали?

— Да.

— Доспите, когда возвратимся, а сейчас повторите, что я вам сказал!

Дужинский повторил — слово в слово. «Ишь ты, штабник, привык сладко поесть, долго поспать, а дело знает», — с уважением подумал Илья и приказал Митьке:

— Бери этот белый флажок, а я на груди прикреплю фонарик. Флажок держи повыше, буду подсвечивать. — Он помолчал, как будто что-то припоминая, и, не припомнив, спросил: — Какое сегодня число?

— Второе мая.

— Ясно.

Стрелки часов показывали тридцать три минуты пятого, когда вышли из рейхстага. Сырой ветер пахнул им в лицо. Под триумфальной аркой Сьянов задержался: куда идти — направо или налево? Решил налево. Здесь вдоль здания тянулась кирпичная стена, сооруженная немцами в оборонительных целях.

— За мной! — приказал он.

Столыпин поднял руку с белым флажком. Илья подсветил ему. Все затаилось, молчало. Только раздавались шаги трех — раз в раз. Через двадцать пять шагов Дужинский четко произнес сначала по-немецки:

— Идут парламентеры. Немецким и русским солдатам не стрелять!

Потом по-русски:

— Идут парламентеры. Русским и немецким солдатам не стрелять!

Из глубины немецкой обороны ударил короткой очередью тяжелый пулемет. Пули застучали по брусчатке. Парламентеры упали, поползли под укрытие стены.

— Повторите громче — кто мы, — сказал Сьянов, чертыхаясь. Но тут их догнал адъютант командира полка, часто дыша, объяснил:

— Идите направо, так условлено. В суматохе забыли предупредить.

Надо было огрызнуться — какая суматоха в таком деле? — но Илья не имел права тратить силы на обиды. Пригибаясь, бегом возвратились под своды триумфального входа. Сели на щербатые ступеньки: две минуты на перекур. Не отдых, перекур, чтобы острее думалось, быстрее двигалось, решительнее делалось.

— Пошли, — Илья растоптал окурок.

Двадцать пять шагов. По-русски и по-немецки: «Идут парламентеры, русским и немецким солдатам не стрелять!» Нырнули в траншею. Солдаты прижались к стенкам, пропуская их — троих, с подсвеченным белым флагом. Сдержанно шутят, подбадривая парламентеров:

— Гитлера на веревке приведите!

— И Геббельса прихватите!

Кто-то зло выругался:

— На какую... мать они нужны!

Кончилась траншея. Черная пустынная площадь. Ветер гонит пыль войны и пожаров. Отсчитаны восемьдесят три шага, два раза Дужинский повторил свое заклятие. И вдруг — траншея. Немецкая. Поблескивают немецкие автоматы, немецкие каски. Чей-то истерический голос на ломаном русском языке: «Довольно войны!» оборвался, будто рот захлопнули ладонью. Молчаливая стена автоматчиков окружила, повела по площади, забитой подорванными танками, самоходными пушками, бронетранспортерами.

Столыпин недовольно басил:

— Не могли дорожку расчистить!

В лицо ударил ослепительный пучок света. Резкий голос приказал:

— Остановитесь!.. Оружие — сюда!

— Мы парламентеры, — слабо воспротивился Илья.

И тот же голос — резонно:

— Парламентеры с оружием не ходят.

Сьянов кивнул головой своим. На подбитый «королевский тигр» положили автоматы, взведенные на боевой взвод гранаты. И снова резкий голос:

— Мы вынуждены вас обыскать.

— На каком основании?

— Адские машины.

Чьи-то проворные пальцы пробежали с плеч до пят. Сьянов не испытывал ни унижения, ни брезгливости — любопытно. С ним была офицерская планшетка. Планшетку не тронули, полагая, что там находятся документы, относящиеся к предстоящим переговорам.

— Идемте!

Рядом оказался вход в метро. Черный провал — не видно ступенек. В туннеле — слабый электрический свет. Вдоль стен — плотно, тесно, скученно — военные в шинелях, в мундирах. В строю — легкораненые. Много. За ними не видно стен. Выше человеческого роста — нары в два яруса. На них тяжелораненые и гражданское население. Все, как в тумане, во мгле. Состояние тех, кто сейчас замурован в метро, выдает дыхание. По дыханию Сьянов чувствует — напряжение этих людей достигло предела. Они скорее с надеждою, чем со страхом смотрят на парламентеров.

Чем дальше в глубь тоннеля идут они, тем больше офицеров примыкает к ним не то в качестве любопытствующих, не то конвоиров.

Возле поворота завязали глаза — деловито, прочно. Илья отсчитал триста семьдесят два шага, прежде чем им развязали глаза. «В общей сложности прошли километра два», — подумал он протирая еще не видящие глаза.

— Ого, генералы, — предупредил Митька Столыпин.

Генералы стояли на ярко освещенной платформе — она показалась Сьянову огромной, пустынной.

Генералы шагнули навстречу парламентерам. Стали, образовав подкову.

— Кто главный? — спросил один из них с вытянутым усталым лицом.

— Я, — ответил Илья.

— Мы должны решить судьбу войны, — скучно продолжал генерал. — Каковы условия вашей стороны?

— Решения Ялтинской конференции вам, вероятно, известны.

Вспыхнули протестующие голоса:

— Унизительно!

— Мы не сложим оружия!

— Позорные условия!

Генерал с усталым лицом жестом прекратил неуместные разговоры. Уточнил:

— Безоговорочная капитуляция?

— Да, безоговорочная капитуляция! — спокойно подтвердил Сьянов.

Подвижный полковник вызывающе крикнул:

— А вы сразу нас расстреляете или по определенному плану?

Установилась зловещая пауза. Илью трясло, но он не выдал волнения.

— Не меряйте на свой аршин, понятно?

Дужинский замялся, не сразу найдясь, как точнее и вернее перевести эти слова. Генерал слабо улыбнулся, и лицо его исказилось болью.

— Не утруждайтесь, мы поняли. — Он молчал. Лицо стало естественным. — Поймите, для многих немцев это не праздный вопрос.