Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Илью толкали. В подземелье спешили солдаты, неизвестно как узнавшие о такой находке. Седые люди в военном приказали всем посторонним оставить помещение. Среди посторонних оказался и он — Сьянов. Узколицый капитан, хмуря тонкие брови, недовольно сказал:

— Вам здесь не место, товарищ старший сержант!

Илья не обиделся. Каждому свое. На рассвете он имел полное право войти в это помещение — с противоположной стороны. И вошел бы, если б... Должно быть, в тот день немцы узнали о самоубийстве Гитлера и Евы Браун. Должно быть, потому переполошились тогда генералы и полковники. Одни убежали, другие капитулировали. Он продиктовал им условия капитуляции. Заарканил Гитлера. Это было труднее сделать, чем сфотографировать мертвеца! Впрочем, каждому свое.

Илья возвратился в рейхстаг. На ступенях его встретил знакомый журналист «Огонька», спросил:

— Слышал, Гитлера нашли?!

Илья хотел сказать: «Эка невидаль, да он у меня на веревке позади плетется» — и только улыбнулся. Журналист махнул рукой и шибко побежал через площадь, минуя воронки и траншеи, перепрыгивая через ежи и кучи кирпича. Сьянов смотрел ему вслед и дивился проворству и ловкости журналиста. «Тоже солдат». Он почему-то вспомнил первый бой на реке Пола и как сам бежал от разрывов, грохота, страха... Да, здорово он тогда струсил. Впрочем, то не было трусостью. То был страх. Всю войну страх жил в нем где-то глубоко-глубоко, преодоленный, побежденный. И в первом бою он не струсил, а просто хотел убежать от страха. Но от страха не убежишь. Страх надо сломить, покорить — в себе самом. Одному трудно. Ему помогли — тот, первый командир роты, и Петр Кореников, Дос Ищанов и Вася Якимович, капитан Неустроев и старший лейтенант Берест, Митька Столыпин и Аня Фефелкина. Помогла вся та жизнь, которую он прожил до войны.

Погруженный в думы о былом, Илья и не заметил, как с ним рядом пошла Валя Алексеева. В гражданском платье. Волосы, как всегда, гладко причесаны, блестят. Узкие красивые руки обнажены, она держит их на груди, словно озябла. Улыбается, а в глазах печаль.

— Я так счастлива, — Валя смотрит себе под ноги.

— Все счастливы.

— Счастлива, что победа, что война кончилась, что вы остались живы.

«Остался живой», — Илью подхватывает волна воспоминаний. Он видит ту, довоенную жизнь, жену, детей. Зовущая тоска впервые безраздельно овладевает им.

— Теперь домой, — самому себе говорит он *.

Валя крепче прижимает к груди обнаженные руки.

— Илья Яковлевич, неужели вы не понимаете, не чувствуете, что все довоенное позади? Позади война. Впереди — новая жизнь!

Илья молчит.

— Все надо строить заново — на службе, в семье... — Валя замерла, спохватившись, что сказала лишнее.

— А раны? Они становятся больнее оттого, что стареют.

«Он давно обо всем знает, — осенило Алексееву. Она сначала обрадовалась, а потом ужаснулась: — Он не может полюбить меня, не может!»

— Прости, Илья, — шепчет Валя. — Я думала, что оберегаю тебя, а сама мечтала о несбыточном.

— И несбыточное сбывается, если сильно захотеть, — рассеянно улыбается Сьянов, отдаляясь от Алексеевой.

Прочтя рукопись «Парламентера», Сьянов сказал:

— Так оно и было. Но...

— Хочешь объяснить, как ты увидел распростертого в бункере Гитлера, труп которого сожгли в саду имперской канцелярии задолго до твоего прихода туда?

Сьянов смотрит на меня с укором, гневно говорит:

— Никто его не сжигал. Это невозможно было сделать хотя бы потому, что и имперская канцелярия, и сад к тому времени находились под постоянным и сокрушительным огнем нашей артиллерии и пулеметов... Нет, похороны фашистского викинга, как того хотели его приближенные, не состоялись. После самоубийства Гитлера нацистские заправилы бросили его труп и разбежались, как крысы с тонущего корабля.

Шли годы. В мировой и советской прессе публиковались новые сведения о последних днях (и даже часах) бесноватого фюрера. Сьянов стоял на своем. Но постепенно его убеждение в своей, как он называл солдатской правоте, поколебалось. И как-то Илья признался:

— Может, я видел двойника Гитлера... Черт их разберет! — Илья помолчал, потер ладонью лоб. — Я о другом хотел сказать...

Он вынул из кармана какой-то простенький перстень. Рассеянно катает по столу. Пауза затянулась.

— Видишь ли... ты убежден, что Столыпина звали Митькой, а Ищанова Досом? Веришь как метрикам. Но у них, кажется, были другие имена.

— Какие?

— Забыл... прошло столько лет. Да ведь вам, писателям, такое разрешается? Вот и у Бориса Полевого Мересьев, а не Маресьев.

— Разрешается, — улыбаюсь я.

Однако радость моя преждевременна. Сьянов одной рукой катает кольцо, а другой крепко держит рукопись, не собираясь возвращать. Молчит, и это молчание не предвещает ничего хорошего. Наконец он выдавливает:

— И еще...

Мы сидим на веранде, оплетенной виноградом. Ночью прошел дождь. Воздух чистый, свежий, а мне душно.

— ...я бы придумал другой конец.

— Ты отлично знаешь, я ничего не придумывал!

Илья шумно дышит, горбинка на носу бледнеет, глаза по-орлиному смотрят — зорко, настороженно.

— Понимаешь, по-другому бы...

— Но как — по-другому бы...

— Не знаю. — Он кладет в карман перстень. Разговор может кончиться ничем.

— Что это у тебя?

— Так...

— Покажи.

Я рассматриваю перстень. Он без камня, золото потускнело от времени. На расширенной части какая-то монограмма и герб. Сьянов рассказывает:

— Носил к нашим геральдистам-нумизматам — не расшифровали надпись. Буду в Москве, покажу специалистам. Между прочим, при необычных обстоятельствах подарили мне этот перстень. — Сьянов вдруг воспламеняется, воспоминания захлестывают его: — На другой день после смерти Ищанова и Васи Якимовича меня особенно грызла тоска. Быть может, потому, что было Первое мая, такой праздник, а тут — смерть. Чтобы не наделать глупостей, я ходил по рейхстагу. В одном из закоулков прямо на моих глазах из какой-то отдушины в полу вылез немец. В очках, в штатском, к груди прижимает большой желтый портфель. По всему видать — переодетый фольксштурмовец. Я не стал пугать его автоматом, потянулся к портфелю. Немец охотно отдал, обрадованно заговорил со мной на ломаном русском языке: «Здесь очень важные документы. Передайте своему гросс-командиру. Я шел к вам подземными лабиринтами, потому что хочу быть честным немцем. Честных немцев много... Я кое-что слышал по ту сторону, кое-что знаю. И не могу молчать. Приходит такой час, когда не можешь молчать, если впереди даже казнь. Дело в том, что еще не кончилась эта ужасная война, а на западе от вас кое-кто уже говорит о реванше и кое-кому это нравится. Из ваших союзников... Нет, это не должно повториться!».