Александр Бартэн - Под брезентовым небом

Что такое шапито, сегодня известно каждому. А ведь было время, когда этот легкий цирковой шатер был в новинку, вызывал и любопытство и изумление. Например, в Париже в середине прошлого века — тогда на Елисейских полях впервые появился разборный летний цирк. Известно, что и в Москве, в Нескучном саду, в давние времена сооружалось нечто схожее. Это, так сказать, история официальная. Что касается меня, я познакомился с шапито в тридцатом году.

В том году, впервые в Советском Союзе, на территории Таврического сада в Ленинграде был собран цирк системы шапито, о чем сообщалось во множестве расклеенных, разбросанных и розданных листовок. «Все должны посетить! — требовали листовки. — Шапито — здание новейшей и оригинальной конструкции! Шапито — целиком из брезента! В шапито масса воздуха, море света! Шапито устанавливается всего за 24 часа! Шапито вмещает три с половиной тысячи зрителей! Все в шапито!»

Помню, как в дни, предшествовавшие открытию (оно состоялось 31 мая), я нарочно захаживал в Таврический сад. Интересно было наблюдать, как огромные рулоны брезента и штабеля пронумерованных досок постепенно преображаются в единое целое. Между прочим, ушло на это значительно больше времени, чем сутки: видимо, сказывалось отсутствие опыта и сноровки.

Помню, как старые цирковые артисты, заглядывая под тенистый навес шатра, скептически поводили носом. Отрицать, конечно, нельзя: удобно, практично. Но разве сравнишь с настоящим цирком? Специфического конюшенного воздуха нет и в помине. А без этого воздуха цирк — не цирк!

Помню и день открытия. Для шапито отвели место бок о бок с обширной садовой площадью, тесно заставленной воздушными тирами, силомерами, качелями, кривыми зеркалами и прочими народными увеселениями. Обычно к вечеру площадь становилась многолюдной, шумной. На этот раз, однако, она пустовала. Никто не задерживался. Все спешили в шапито.

С тех пор прошло четыре с лишним десятилетия. Цирк-шапито давно уже не вызывает удивления, многие поколения зрителей с малолетства успели к нему привыкнуть, и двугорбый, двухмачтовый шатер привычно вписывается в любой городской пейзаж. Все это так. И все же, приходя в шапито, особенно в утренние часы, я не устаю подмечать черты особенные и своеобразные.

Вот и сегодня пришел пораньше. Освещенный немногими лампами, окруженный пустынным амфитеатром, манеж показался мне в первый момент не только блеклым, но и как бы уменьшившимся в своей окружности. Тихонько войдя, я сел невдалеке от форганга.

Шла репетиция. Воздушная гимнастка висела на трапеции, кто-то ее страховал, то натягивая, то отпуская лонжу, и я не сразу заметил, что в двух шагах от меня находится еще один соучастник циркового утра — младенец, лежавший в коляске.

Очень спокойно лежал младенец. Лежал и таращил глазенки в брезентовое небо, ходившее над ним то частой зыбью, то крупными волнами, — утро выдалось с ветерком, и опорные мачты иногда поскрипывали. Младенец смотрел в это небо и чувствовал себя под ним вполне надежно: зеленоватое небо, крупными стежками простроченное по швам.

— Мама! — крикнул молодой человек, державший лонжу. — Не пора ли сына кормить?

А мама — тоненькая, черное тренировочное трико, волосы в две косички, перехваченные светлыми ленточками, — негодующе ответила сверху:

— С ума сошел! Час назад кормила!

Тут же она перешла в убыстренный кач, и лонжа, чутко отзываясь на ее движения, снова начала то ослабляться, то натягиваться.

Наклонясь к младенцу, я причмокнул губами. Ни малейшего внимания. Даже глаз не перевел.

— Спокойный сынок у вас, — сказал я молодому человеку.

— А как же. Третий город уже посещает в жизни, — ответил он рассудительно. И снова крикнул, посмотрев под купол: — Свободней, мама, держись! Слишком группируешься!

В эти дни цирк готовился переменить программу. Самое суматошное время, и не только для экспедитора, по горло занятого и отправкой артистов и размещением вновь прибывших. Каждому в эти дни хватает дела. Администратору — развернуть рекламу. Униформистам — приноровиться к новой аппаратуре. Музыкантам — разучить ноты новых номеров.

Оркестровая репетиция в этот день была назначена с утра, и вскоре музыканты потянулись через зал. Каждый из них, проходя мимо младенца, считал своим долгом поприветствовать его: причмокнуть, как я, или подмигнуть, или пальцем прищелкнуть. Мать продолжала раскачиваться, переходя в обрывы на подколенки или носки. И отец продолжал страховать. А в оркестровой раковине, заполненной музыкантами, стало шумно и тесно. Дирижер, засучив рукава, раздавал музыкантам ноты. Разноголосо настраивались инструменты. Валторна, скрипка, барабан — каждому инструменту не терпелось напомнить о себе. И тут дирижер заметил внизу, у манежа, смуглого человека с орлиным профилем.

— С вас и начнем! — наклонился дирижер к манежу. И постучал по пюпитру: — Внимание! Номер джигитов! Приготовились! И.

Грянул вступительный марш, но мгновением позже оборвался.

— Не то, не то! — вскричал дирижер, снова стуча по пюпитру палочкой. — Разве это крещендо? Попрошу еще разок! И.

Это был марш-галоп, огневой и стремительный. Марш, перед которым, казалось, ничто устоять не может. Марш, буквально все включающий, вовлекающий в стремительное свое движение. Даже барьер, хотя он и крепко вкопан вокруг манежа. Еще секунда — закружится и барьер. А дирижер опять недоволен. Опять стучит неумолимой палочкой. И тогда снизу отзывается человек с орлиным профилем:

— Не огорчайтесь, маэстро! В Казани сначала еще хуже получалось! Самое главное, обратите внимание на переход. Я первым выезжаю на манеж. Делаю круг: первый, второй. Ставлю лошадь передними ногами на барьер. Вот тут-то мне и нужен переход. Все тот же марш, но чуть мягче, чуть приглушеннее. Понимаете? Там-тара-там, там-та-там! Следите за мной! Я сейчас покажу!

Завтра премьера новой программы. Номер джигитов в ней на центральном месте, и смуглый человек — руководитель номера — первым появится на манеже: белоснежный конь, белоснежная папаха, черная бурка, алый башлык. Это завтра. А сегодня артист в обыденном пиджачном костюме. Но, ничуть не помышляя о том, что поведение его может вызвать улыбку, он выбегает на манеж, сам себе подпевая, вскачь обегает манеж и раз, и второй. И теперь, следя за его движениями, дирижер увереннее направляет оркестр, а снизу все еще доносится: «Там-тара-там! Там-та-там!»

— Очень хорошо, маэстро! Теперь получилось правильно! Если не трудно, попрошу повторить еще раз, с начала!

На этот раз не только манеж — все шапито кажется вовлеченным в безудержную джигитовку. Музыка гремит сумасшедше, и только младенец продолжает сохранять идиллическое спокойствие. Музыка определенно пришлась ему по вкусу: закрыл глазенки и сладко уснул.