Василий Ажаев - Далеко от Москвы

— Завтра будем принимать в партию хороших людей, — сказал Залкинд, показывая Батманову несколько заявлений. — Вот Полищук. Мне иногда вспоминается наше знакомство с ним на Старте.

Залкинд рассмеялся, улыбнулся и Батманов.

— Я случайно слышал разговор Алеши Ковшова с Тополевым. Старик не подал заявления? — спросил Василий Максимович.

— Подал. Рекомендуют Ковшов, Рогов и Некрасов. Алексей пишет в рекомендации, что еще студентом знал Тополева как крупного русского инженера.

— Старик молодец! О нем хорошо бы завтра поговорить подробнее. Его пример поучителен для молодых коммунистов и вообще для молодежи.

— А ты и начни этот разговор, — посоветовал Залкинд.

— Ладно. Но я думаю, лучше о нем скажет Алексей. Нравится мне их дружба! Когда смотришь на них, невольно думаешь: такой дружбы еще никогда не было. Старик и почти юноша... Что это — отношения ученика и учителя? Нет. Разве Алеша ученик Кузьмы Кузьмича? Скорее уж наоборот. Родственники они? Соседи по квартире? Или партнеры по игре в шашки-шахматы? Не-ет! Тут дружба посильнее, поумнее... Они друзья потому, что сошлись во взглядах на будущее. Ведь как интересно получилось, подумай! И ты, и я, и Беридзе — все мы были не правы по отношению к старику. Мы не сумели подойти к нему тонко и чутко. Мы, по сути дела, вначале просто «подверстали» Тополева к Грубскому, вернее, почти подверстали. Ковшов оказался проницательнее нас, он увидел, что подчеркнутая лояльность Тополева к Грубскому была типичной позой интеллигента старой закваски. «Ах, новое начальство ругает Грубского! А я буду его хвалить. Я бы и сам ругал его, когда бы он был в силе. Теперь он ничто, и я его буду поддерживать». И мало того, что Алексей разгадал сущность Тополева, он ведь сумел найти ключ к его сердцу. Ведь Беридзе, отступившись от старика, приходил ко мне с требованием откомандировать его. Я поговорил с Ковшовым; он горячо стал защищать Тополева: «Я верю, что он переменится, обещаю вам повлиять на него, только не сразу». И повлиял! Однажды ночью — я спал с ними в одной комнате — они шепотом вели беседу. Старик получил письмо с фронта от племянника Володи. В связи с этим они говорили о войне и о победе. Старик спросил, что Алексей думает о послевоенном мире, будет ли это тишь да гладь? Алексей ему с насмешкой говорит: «Опять насчет покоя и тишины?» Старик поспешно возразил — нет, его просто интересует этот вопрос. Алексей ответил: после войны никакого мира ждать не надо, будет борьба в другой форме... И так до победного конца. Послушал бы ты, о чем и как они говорили!.. — Батманов замолчал, снова принявшись за чай. Василий Максимович любил крепкий чай. — От кого еще заявления, Михаил?

— От Силина. Этот просит перевести его из кандидатов в члены партии. — Залкинд нашел среди бумаг нужную ему: — «Здесь, на Дальнем Востоке, я вырос и научился работать. Сейчас война, мне выпала доля воевать в труде, на нашей стройке. Если я достоин, то прошу принять меня в члены партии. Я хочу быть строителем-коммунистом».

Батманов рассказал парторгу о своей беседе с Роговым.

— Парень он большой силы, и когда хочешь его повернуть, приходится налегать плечом. Говорю с ним и чувствую, как хрустит его костяк. На этот раз я, кажется, слишком уж нажал. — Помолчав, он с блеском в глазах воскликнул: — До чего же забавно Рогов просил дать ему остров!

По лицу, по взгляду Залкинда Батманов увидел: парторга очень заинтересовал рассказ о Рогове. Даже непонятным был этот повышенный интерес. И Василий Максимович не утерпел.

— Мне только кажется, или ты действительно ко мне приглядываешься? — спросил он.— Отвык, что ли, от меня пока я жил здесь?

Залкинд живо поднялся, прошел к окну. Сквозь чистое, не замерзшее стекло видна была почти вся площадка до пролива, ровно освещенная солнцем. Обернувшись с доброй своей улыбкой к Батманову, Залкинд сказал:

— Я думал о тебе, и твой рассказ о столкновении с Роговым совпал с моими мыслями.

— Думал обо мне? Что же ты мог думать обо мне?

— Да уж расскажу, не торопи... Немного истории... Когда-то, лет пять назад, зашла о тебе речь на бюро горкома. Что ты не очень-то жалуешь критику. Несколько пренебрегаешь маленькими людьми, подавляешь их, что ли, авторитетом своим и положением. Некоторые товарищи наговорили лишнего, не без того. Кто-то назвал тебя даже маленьким наполеончиком.

— Занятно! — откликнулся явно задетый Батманов.

— А ты спокойнее слушай — это же история. Но в какой-то незлокачественной мере ты все-таки носил в себе то, что теперь сам увидел в Рогове. Когда мы снова столкнулись с тобой в Новинске осенью, меня, естественно, интересовало: изменился ли Батманов? Известно и тебе, и мне, — в нашей среде бывает и так: достойный и сильный человек, пользуясь доверием партии, становится руководителем. Какое-то время все идет нормально. Потом этот товарищ перестает ощущать связь с источником своей силы, перестает понимать, что он без народа, без коллектива, без партии — ноль без палочки, как ты говоришь. Ему начинает казаться, что он сам источник силы и единственная причина всяческих успехов.

— Сколько раз мы с тобой беседовали. Помнишь ту ночь на восьмое ноября? Никогда не говорил мне такого... Значит, решил, что я стал наполеончиком? — с удивлением и недоверием спросил Батманов.

— Нет, не решил. Ты зря задаешь мне такие вопросы. Мы сообща стали создавать коллектив нашего штаба. Я, признаться, опасался, что ты преувеличиваешь роль управления, вернее, преуменьшаешь значение участков, где, собственно, и строится нефтепровод. Мне казалось, что слишком ты засиживаешься в стенах управления. Есть же, в отличие от настоящего созидания, аппаратно-бюрократическое созидание. Кипит работа, пишутся бумаги, стучат машинки...

— Ты не хуже меня понимаешь значение руководящего аппарата на стройке и особенно в организационный период!

— Понимаю, конечно, и оценил целеустремленность твоих тогдашних усилий. Все мы рвались на трассу, а тебе и самому хотелось, но ты всех сдерживал. — Залкинд с хитрецой улыбнулся. — Однако, как ты знаешь, я посчитал нелишним столкнуть представителей участков с управленцами на партийной конференции — помнишь выступления Тани Васильченко и Котенева? С удовлетворением я тогда увидел, что ты правильно принимаешь критику. Не боишься ее и не чураешься. Так провели мы подготовку к нашему стратегическому сражению за нефтепровод. Не обошлось у нас без ошибок и упущений. Что говорить, сюда, на пролив, явились мы с запозданием. Я упрекал Умару и других коммунистов, что они не уберегли Панкова, оставили его одного. Они мне в ответ заявили: «Признаем и готовы нести ответственность... Ну, а вы-то где были? Почему вы Панкова оставили одного?»