Василий Ажаев - Далеко от Москвы

Алексей стоял у стола и вертел в руках рулетку. Ему не хотелось уходить, не объяснившись с Залкиндом.

— Получилось, конечно, нехорошо, — сказал он с огорчением. — Прошу не истолковывать этого превратно. Я не думал чем-нибудь задеть вас, Михаил Борисович. Вопрос показался мне проще, чем он есть.

— Объяснение плохое, — оборвал его Залкинд. - Кончим об этом. Учтите мое замечание на будущее, и все.

Ковшов с неохотой ушел. Залкинд засмеялся, лицо у него сразу подобрело.

— Я вижу, мы все-таки мешаем друг другу. Должно быть, нам нельзя сидеть в одной берлоге.

— Постараемся хотя бы на сегодня сдержать характеры и не рассаживаться по разным берлогам, — в том же шутливом тоне ответил Батманов.

Они продолжали работать. Постучавшись, зашел Кондрин. Парторг вызвал его, чтобы познакомиться, узнать о добровольных отчислениях на эскадрилью самолетов «Строитель нефтепровода»; Михаила Борисовича интересовало также мнение старшего бухгалтера о Мерзлякове — чем доказано, что бывший начальник участка запускал руку в государственный карман?

Кондрин в первую минуту был смущен, но быстро освоился и толково, спокойно начал отвечать парторгу. Батманов опять оторвался от бумаг и со стороны разглядывал старшего бухгалтера. Он и теперь не понравился Василию Максимовичу, хотя казался явно неглупым и деловитым. Он держался хорошо, только, пожалуй, был излишне угодлив в своих ответах.

«Неужели антипатия может быть вызвана одной непривлекательной внешностью и чьими-то недоказанными подозрениями?» — спросил себя Батманов. При этом он перевел взгляд на парторга. Этого даже внешность характеризовала: открытое смелое лицо, прямой взгляд, свободные жесты, манеры хозяина.

— Василий, — окликнул его Залкинд, проводив Кондрина. — Не надоела тебе твоя канцелярия? Пойдем, походим по участку. Напоминаю: мы сегодня должны вручить красное знамя звену Умары Магомета, вымпел и красный капот на машину — Махову.

Кондрин безотчетно испугался, услышав, что его вызывает Залкинд. В голове мелькнула мысль: Серегин не сдержал слово. Бухгалтер шел к Залкинду с намерением повиниться. Но виниться не пришлось, разговор был деловой и спокойный. Вместе с тем Кондрину показалось: парторг пристально к нему приглядывается. А может быть он так приглядывается ко всем новым людям? Сама по себе встреча с Залкиндом взвинтила Кондрина до крайности. Он бесцельно посидел в своей конторке, вышел побродить по площадке и незаметно очутился возле механической, где работал Серегин.

Кабинка механика была отгорожена свежим тесом от общего цеха, еще не законченного постройкой. Серегин, сидя на какой-то чугунной детали и напевая без слов, смотрел на разложенный на полу большой чертеж. Только что они с Филимоновым воспроизводили на бумаге схему важной части насоса, и Филимонов побежал с эскизом к Беридзе. Увлеченный делом, Серегин не заметил Кондрина. Тот пнул подвернувшуюся под ноги металлическую деталь и выругался.

— Трудишься и поешь, сука-механик? — негодуя спросил он.

Серегин помолчал, пододвинул к себе отброшенную деталь и снова уставился в чертеж. На его лице появилось упрямое выражение.

Ожесточаясь все больше, Кондрин не пожалел ноги и снова отшвырнул ни в чем не повинную металлическую деталь, схватив Серегина за шиворот.

— Чего ты пристал, чего бесишься? — вырывался Серегин. — Ну тебя к черту!

— Нет, Лошадка, меня к черту не пошлешь, — шипел Кондрин, теребя его. — Мы с тобой веревочкой связаны одна у нас дорога. От меня к Залкинду ты не уйдешь. От меня один путь — в могилку. Я тебя уложу в нее с комфортом, будь покоен.

— Да брось ты! Людей позову! — глухо вскрикнул Серегин, напуганный перекосившимся страшным лицом Кондрина.

Тот втянул голову в плечи и оглянулся, отпустив механика. Серегин, потирая шею, отошел к токарному станку у окна.

— Вижу, ты перековался и хочешь продать меня за тридцать сребреников. Не теряй памяти, Лошадка! Ты ведь такой же арестант, как и я.

— Я не арестант, а вольный! Я свою вину искупил!

— Это ерунда! Пятно не смоешь, так и будешь ходить с ним.

— Что тебе надо от меня? Тебя же не трогают.

— Хочу узнать, не ты ли стукнул на меня парторгу. Что-то он присматривается ко мне.

— Я ничего не говорил. Но если будешь привязываться, скажу! Не верю я, что ты стал честным. Паханом был, паханом и остался...

Одним прыжком Кондрин настиг механика.

— Пикни еще, и песня твоя будет не допета! Хочешь, дам в орла? — Кондрин держал нож у груди Серегина.

— Слова тебе сказать нельзя, — пробормотал Серегин, глядя остановившимися глазами на нож.

— Думай, что говоришь, — удовлетворенный произведенным впечатлением Кондрин спрятал нож. — Ты меня знаешь, Лошадка: еще одно слово поперек — и я тебя разделаю, как бог черепаху.

— А что ты взъелся на меня, что я тебе сделал? Сижу, работаю.

— Работаю, — передразнил его Кондрин. — Какой энтузиаст нашелся! Ишак!

Серегин яростно поглядел на бухгалтера, но сдержался. Кондрин присел на табурет, закурил. Он вспоминал подробности беседы с Залкиндом и скрипел зубами. Внезапно спохватившись, он вскочил.

— Помни, Лошадь, свое слово... Во сне и наяву помни, если дорога жизнь, — кинул он на прощанье Серегину.

В мастерскую вскоре вернулся Филимонов. На пороге ему повстречался Кондрин. Филимонов обратил внимание на то, что Серегина будто подменили, — механик был подавлен, от недавнего оживления его не осталось и следа. Без всякого интереса он выслушал, что Беридзе получил телеграмму от директора Новинского завода Терехова, согласившегося изготовить недостающие детали насосов.

— Что у вас с Кондриным? — спросил Филимонов. — Какие у вас с ним дела? Ни по возрасту, ни по специальности он вроде вам не товарищ...

— Нет никаких дел, — поспешно ответил Серегин.— Он мой старый знакомый, заходит просто так, поболтать иной раз... — сказав так, механик смутился. Кондрин не велел даже упоминать об их старом знакомстве.

На льду пролива, параллельно рваной проруби, образованной взрывами, лежали на низких деревянных подкладках впритык одна к другой три секции трубопровода. Черной стрелой протянулись они от берега далеко к горизонту.

Десятки рабочих, под командой Гончарука, усердно очищали трубопровод снаружи от окалины и ржавчины. Труд этот был надсадный, мучительный. От дикого лязга и скрежета болело в ушах. Едкая ржавая пыль носилась в воздухе. Зато под сновавшими взад и вперед металлическими скребками и щетками, изогнутыми серпом, черная труба на глазах меняла вид — она светлела, становилась коричневой и, наконец, сделалась красноватой. Пыль при чистке уже не выделялась. Гончарук был очень требователен, на него даже ворчали: