Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Он хотел этим обратить внимание министра на осложнения и трудности, какие вызваны недопустимым опозданием проекта, всех чертежей, а следовательно — конструкций.

Даже с Ириной он не решился быть откровенным до конца. В ее глазах он — защитник верхолазов, которых заставляют копошиться в котловане.

Но Пасечником руководили и меркантильные соображения. Монтажникам придется платить «высотные» — и, может быть, долгие месяцы. Так он быстро вылетит в трубу со своим фондом заработной платы, а нулевой цикл работ на стройке обойдется ему втридорога...

«Как все-таки трудно в должности управляющего быть чистосердечным и прямодушным! Вечно, как два острых камня, сидят у меня в печенке дебет и кредит!»

Валерий Фомич пошел навстречу монтажникам, и Пасечник обрадовался этому вдвойне: и за ребят, и за самого Валерия Фомича, который не стал по-мелочному упрямиться. Хоть и с опозданием, но принял справедливое решение.

Галиуллин тоже время зря не терял. В перерыве между двумя заседаниями переговорил с секретарем обкома, который приехал на областной слет крановщиков. Секретарь обкома поддержал монтажников, пусть едут на зимние месяцы в Братскгэсстрой. Сверхударная стройка!

«А дал бы секретарь свое «добро», если бы бригады направлялись за границу Иркутской области, например в Красноярский край или Читинскую область? — усомнился про себя Пасечник. — Местничество, оно ведь в нас глубоко сидит...»

Накануне отъезда Галиуллин долго гулял с Майсуром, забрел на стройплощадку, где работал летом.

Эстакада горно-обогатительной фабрики тыкалась в низкое небо остриями балок. Конструкции сиротливо ржавели без дела под осенними дождями-мокросеями.

На верху эстакады белела театральная афиша «Таня», разорванная, обглоданная по углам ветром.

Вспомнился день, когда Шестаков сидел верхом на крюке крана; в тот день они подружились. Где тут садыринская колонна? Разве найдешь ее теперь в ряду всех других на этом Долгострое?

— Незавершенка! — Галиуллин произнес это слово как ругательство. — Будь она проклята!..

А Нистратов перед отъездом захотел попрощаться со своим дружком Лукиных. Сколько тысяч километров отмерили они в одной автоколонне по таежному бездорожью, по зимникам, не раз выручали один другого!

На старой квартире искать Лукиных бессмысленно, он отселился от семьи и ночует неизвестно где. Скорее всего его можно встретить часов в одиннадцать утра у «Мутного глаза». В это время жаждущие опохмелиться или напиться заново толпятся у входа.

Однако среди этих нетерпеливцев Лукиных не было. Завмаг опоздала минуты на две-три, а сколько негодования вызвала, сколько ругани услышала! Пока с ржавым скрипом открывались замки, звякали щеколды, засовы на первой, второй двери — выстроилась очередь. Она втянулась в помещение, не отставая ни на шаг от завмага и кассирши.

Нистратов зашел в магазинчик; когда-то он тут был постоянным покупателем. Запах винного перегара не выветрился за ночь сквозь раскрытое зарешеченное оконце. Проспиртованы навечно и пол, и прилавок, и полка, уставленная бутылками; он заметил бормотуху новой марки «Аромат степи».

Так же как в былые дни, кто-то, подходя к кассе, пересчитывал трясущимися руками, протягивал кассирше деньги, собранные на бутылку; тут и мятая рублевка, и серебро, и медь...

Нистратов вышел на улицу. У двери околачивались чьи-то хмурые компаньоны.

Наведался Нистратов и к тете Тоне, стародавней приемщице посуды. Она знала всех заядлых выпивох в Приангарске. Нет, Выбей Окна давно с бутылками не появлялся. Может, перешел с винно-водочных напитков на моющие средства? А тетя Тоня принимает посуду только стандартную...

Когда монтажники из бригад Галиуллина и Шестакова ехали на аэродром, они еще раз увидели своих.

Несколько товарищей под командой Михеича строили павильон на автобусной остановке; Михеич называл это «шараш-монтаж».

На бетонном перекрытии сидел Садырин, ноги его едва не касались земли.

— Ты зачем на верхотуру без монтажного пояса забрался? — закричал Маркаров с притворным испугом. Он перегнулся через борт высоченного МАЗа, который заменил им автобус. — Смотри не сорвись!

Михеич с безмолвной тоской поглядел вслед славным, но излишне самостоятельным товарищам, а Садырин беззлобно погрозил им кулаком.

Пассажиры МАЗа не догадывались, как болезненно переживал Садырин штрафной перевод из высотников в каменюшники.

Только Погодаев знал его историю, и что-то схожее пережили они в детстве. Заверняйка утонула в Братском море, а дом в Чермозе, где провел свое детство дикорастущий Федя Садырин, оказался на берегу нового Камского моря.

Бывший демидовский завод, на котором гнули спину несколько поколений Садыриных, ушел под воду. Большинство жителей старинного уральского городка, прокопченного дымом углевыжигательных печей и одряхлевшей домны, остались не у дел.

Когда пятнадцатилетний Федя с заплечным мешком уходил из Чермоза, он слышал стук молотков — соседи заколачивали двери своих домов, ставни, ворота.

На столбах, на калитках, мимо которых прощально шагал Федя, белели листки объявлений: «Продается дом..:», «По случаю отъезда продам дом и козу...», «Продается дом с посаженным огородом...» За дом с козой и огородом в придачу просили три сотни рублей, но никого эти объявления не интересовали. Кому придет в голову переселиться в опустевший Чермоз? Городок связан с Большой землей только пароходиком или самолетом. А каково ходить по тонкому льду, каково в нелетную погоду?

Старожилы понимали — не мог больше жить металлургический завод, если руду и кокс приходилось завозить на весь год в месяцы навигации и в те же месяцы вывозить готовую продукцию. Выжигать ближние леса, сводить их на древесный уголь в нынешнее время нет резона.

Что же оставалось жителям? Собирать осенью грибы и промышлять рыбку. Металлурги, чтобы доработать до пенсии, разъехались по другим заводам, кто-то нанялся на сплавной рейд, а остальные?

Федя без сожаления простился с неряшливым, безалаберным теткиным домом и уехал в Сибирь, в ремесленное училище.

Погодаев по обрывочным фразам Садырина знал: из ремесленного его за что-то исключили, сменил несколько строек, был женат, жена тайком от него сделала аборт, а он так хотел сына. В конце концов жена ушла, «не сошлись характерами». Только в бригаде Михеича его покинуло ощущение бесприютности. Ни с кем не дружил, однако общежитие стало ему домом. А теперь его отлучили от работы на высоте, переселили к завербованным, бросили на «шараш-монтаж»...

В полупустынном Чермозе не осталось родной души. Но Садырину хотелось думать: вдруг кто-нибудь из уличных соседей или однокашников по ремесленному училищу слышали Четвертую рапсодию Листа. Ее передавали по заявке знатного монтажника со стройки горно-обогатительного комбината в Приангарске Федора Федоровича Садырина.