Евгений Воробьев - Высота

— Ну вот и хорошо, что согласна, — продолжала Таня. — Как раз новый набор на курсы электросварки объявили. А можно и в техникум примериться.

— Правильно эта дивчина говорит! — неожиданно сказала Одарка, вставая в дверях и вытирая пот со лба резиновой рукавицей. — Я какая на стройку явилась? Прямо из колгоспа «Жовтень». Со свинофермы. Конечно, не один раз покраснеть пришлось. А с тебя, Катя, уже в ремесленном стружку сняли. Тебе прямая дорожка в техникум!

— Какие еще есть вопросы к Петрашень? — спросил Борис.

— Семейное положение?

— Невеста, — раздался тот же веселый сиплый голос. — Как Пасечника здоровье?

— Поправляется, — сказала Катя со счастливым смущением.

— До свадьбы заживет!

— Где уж нам уж выйти замуж!.. затараторила Катя, но тут же осеклась.

Все реже в ее словаре появлялись лихие присказки. С некоторых пор Катя стала говорить медленнее, с трудом подбирая слова, она как бы училась говорить заново.

— А устав знаешь?

— Читала.

— Какая же комсомол организация — партийная или беспартийная?

— Согласно уставу, комсомол — беспартийный…

— Правильно!

— Слыхал? — Карпухин ткнул в бок Баграта. — Беспартийная организация! А меня на бюро не пригласили. И даже попросили из конторки. Сраму-то сколько принял! Чуть-чуть через три земли не провалился. А теперь рта открыть не дают!

Баграт ничего не ответил Карпухину. Может, он его даже не слышал. Он раздумывал над словами Тани об учебе.

«Сварка заставит тебя учиться», — твердила Таня и ему…

— Ну, а газеты читаешь?

— Читает теперь, — ответила Одарка и усмехнулась. — По два раза на день. Один раз про себя, другой раз моему земляку…

— Пасечнику, — испуганно пояснила Катя.

Борис спросил:

— Расскажи про международное положение. Ну, например, в Америке какое на днях событие произошло?

— Знаю. Фашисты хотели убить негритянского певца…

— Поля Робсона…

— Вот-вот. Еще на днях его передача по радио шла: «Поет Поль Робсон». Все общежитие слушало.

— За что его хотели убить?

— За то, что поет наши песни: «Широка страна моя родная», «От края и до края», «Полюшко-поле»…

Задали еще несколько вопросов, на которые Катя ответила довольно складно. Приняли ее единогласно.

— Мне можно идти? — просияла Катя. Но Борис не успел ответить.

Внезапно труба содрогнулась и тяжело загудела, будто по трубе страшно ударили снаружи кувалдой. Все вскочили с табуреток и железных скамеек, все обратили лица к двери, а те, кто был у входа, выскочили из конторки. Гул доносился со стороны домны. Лампы в той стороне сразу потухли. Слышались крики, заглушаемые тревожными гудками паровозов.

— Кран рухнул! — сказал наконец Карпухин хриплым шепотом. — Побежали, Баграт!

— Авария на домне! — крикнул Баграт, появившись в раскрытой двери конторки, и тут же исчез.

— Спокойно, товарищи! — сказал Борис, сильно побледнев. — Никакой паники! Заседание бюро объявляю закрытым. Все комсомольцы считаются мобилизованными. Может понадобиться наша помощь.

Борис стал выбираться из-за стола. Таня дрожащими пальцами собрала со столика листы протокола.

— А мне сейчас можно числиться в комсомолках? — спросила Катя.

— За нами! — крикнул Борис ломким, мальчишеским голосом.

Маша пристально смотрела вдоль трамвайной линии, словно опаздывала и очень тревожилась, что нет трамвая. Лицо ее казалось необычно бледным при тусклом свете лампы, висящей над асфальтовым островком, на котором стояли она и Токмаков.

— А вам не стыдно идти со мной в кино?

— Стыдно? — Маша была мыслями очень далеко. — Конечно, стыдно! И когда вы успели эти пуговицы оборвать! А то, что небритый… Вы мне даже нравитесь в таком виде… Все, все знаю. — Маша взяла Токмакова под руку. — Мысленно я поздравила вас еще в день подъема. Ну, рассказывайте. Как ваши любимцы? Вадим? Матвеев? Бесфамильных?

С каждым днем для Маши становилось яснее, что она знала Токмакова недостаточно хорошо. Он оказался глубже и серьезнее, чем она думала о нем вначале, и этот новый Токмаков, смеющийся реже, чем прежде, с горькими складками у плотно сжатого рта, был ей дороже того шутника, самоуверенно болтающего о всякой всячине с ней, полузнакомой девушкой, во время первых встреч.

Из-за угла показался трамвай. О его приближении возвестили отсветы огней в черных витринах магазинов на противоположной стороне улицы.

Такие же отсветы были в блестящих и сейчас совсем черных глазах Маши.

Трамвай, в который они сели, шел мимо пустырей, заборов, и Токмаков не видел в окне ничего, кроме отражения самого вагона со всеми его лампочками и пассажирами, сидящими у окон. А там, где улица была освещена, за окном смешивались отражения вагона и бегущие мимо дома, деревья, киоски. За трамваем шла машина, и в свете ее фар Токмаков видел силуэт «зайца», прицепившегося сзади к трамваю.

— А помните, как я «зайцем» ехал на подножке?

— «Счастливый рейс»?

— Счастливый. А сегодня «Песнь для тебя»…

У входа в кинотеатр на широких ступенях толпился народ. Под яркими лампами стояли продавцы мороженого. В Каменогорске нет искусственного льда, и мороженое держат в бидонах из-под молока, стоящих в бочках и обложенных кусками соленого льда.

— Мороженое принесло мне много вреда, — сказала Маша. — Почему здесь не растет ни одно деревце?

Токмаков оглянулся. И в самом деле, зеленый строй деревьев, высаженных по краю тротуара, обрывался перед кинотеатром.

— Продавщица выльет в канаву соленую воду — и нескольких деревьев как не бывало. Карагач, акация, клен, — для них соленая вода — гибель… А около городской бани березки гибнут и гибнут. Какой-нибудь олух чистоплотный тут же наломает веток и идет париться.

— Эх, не догадался!

— Не люблю шуток на эту тему.

— Больше не буду. Но от мороженого вы все-таки не откажетесь?

— Конечно, нет! — рассмеялась Маша.

Они отошли в сторону от кино, в сквер. Он был лишен теней, освещен рассеянным лунным светом. Остро пахло с клумбы — приторный, медвяный запах был схож с запахом гречихи.

Токмаков почувствовал дыхание ветра, дующего от завода. Он посмотрел вверх.

По небу неслись облака, слабо очерченные, в мутных, туманных пятнах, с рваными оборками. Облака неслись, заволакивая, открывая и снова заволакивая звезды.

Токмаков взял Машу под руку.

— Знаете, Маша… Иногда, когда хочется сказать очень много, лучше совсем промолчать.

— Может быть.

— Разве нельзя сказать все без единого слова? Может быть, мысленно я давным-давно объяснился вам в любви…

— Но ведь не могла же я — пусть даже в ваших мыслях — оказаться такой невежливой и ничего не ответить. — Маша шумно передохнула.