Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Широко, захватывающими мазками шеф набросал перед Каретниковым такие перспективы, что у Андрея Михайловича дух захватило. Не удержавшись, он сам подбросил идею, шефу она сразу понравилась, они тут же прикинули, какими силами можно одолеть это, Андрей Михайлович успешно доказал, что сил явно не хватает, вот если бы Сушенцова подключить... Ну, детали с Иваном Фомичом решите, с досадой отмахнулся Александр Иванович. Если он пока обойдется без Сушенцова — значит, обойдется. А диссертацию можно и в этой, как вы говорите, Тмутаракани дописать. Зато несколько лет Сушенцов настоящей жизни поучится. Словом, сами все утрясите с Иваном Фомичом.

Но Иван Фомич считал, что все утрясено: Ксения остается, а Сушенцов едет по распределению, через несколько лет привозит готовую диссертацию, защищается, и место ему тогда найдем на кафедре. А пока хорошо бы за год со старой темой развязаться.

К этому времени, по мере того как близилась к завершению диссертация Каретникова, все яснее стало пониматься всеми, насколько далек от этого же Иван Фомич. Уже много лет он работал над тем, чтобы найти и экспериментально обосновать новый доступ при резекциях верхней челюсти, ибо классический подглазничный разрез, создавая хронический застой лимфы, так обезображивал лицо, что глаз из-за отека на стороне разреза практически полностью заплывал. Однако сколько Иван Фомич ни бился над этой задачей, решить ее он не мог, без чего и диссертация никак не завершалась, несмотря на огромный материал, собранный и обработанный Иваном Фомичом.

После предварительного заслушивания Каретникова на заседании кафедры, когда он докладывал уже совершенно готовую к защите работу и шеф, победно выпятив челюсть, хвастливо посматривал на сотрудников, явно гордясь своим учеником, все вдруг осознали то, что давно можно было понять, но что из-за доброго отношения к Ивану Фомичу не очень виделось раньше. Все вдруг заметили (впрочем, Сушенцов — один он! — давно об этом догадывался), что шеф и оперировать предпочитает в паре с Каретниковым, и по научным вопросам скорее с ним советуется, чем с Иваном Фомичом, и что вообще он вроде смотрит на Андрея Михайловича как на своего преемника.

— Да, это вам не верхняя челюсть! — бубнил себе под нос Володя Сушенцов, когда что-то у них снова подтверждалось, в самой уже последней серии опытов. Допоздна засиживаясь вдвоем на кафедре, они спешили: Каретников — лишний раз перепроверяя результаты, а Сушенцов добирал кое-какие цифры к своей будущей диссертации.

Андрей Михайлович пытался хмуриться от ликования Сушенцова — к чему торжествовать над неудачами Ивана Фомича? — но и ему было приятно, что вон уже сколько лет бьется человек над докторской, а у него, Каретникова, так все быстро и хорошо получилось.

— Верхняя челюсть, верхняя челюсть... — дурачился Сушенцов, пробуя на разные песенные мотивы эти слова.

Возможно, от Володиного повторения уже и в Андрее Михайловиче навязчиво засело насчет верхней челюсти; а может, тут была и иная, необъяснимая или просто ускользнувшая, ассоциация с чем-то, о чем они болтали, занимаясь теперь чисто механической работой, или, сказав совсем общую, известную фразу, что обычная ошибка в науке — это искать там, где, по логике, как будто и надо искать, Каретников, может быть, что-то в себе самом этим подтолкнул, да и в Сушенцове, — неизвестно, но произошло нечто совершенно нелепое. В этом была даже какая-то злая, незаслуженная Иваном Фомичом ирония судьбы: то, к чему он шел столько лет, пробуя, отбрасывая, находясь совсем рядом, — им, Каретникову и Сушенцову одновременно, досталось во время легкой болтовни.

Идея, как им поначалу показалось, была абсурдной — выходить на верхнюю челюсть вовсе не там, где это само собой напрашивается. То есть как будто явная ересь! Но, прикинув — правда, пока лишь на бумаге и фантомах, с учетом анатомии органов, их взаимоотношений и вероятных последствий от повреждений во время операции, — Каретников и Сушенцов поняли, что найденный ими новый доступ при резекции верхней челюсти может оказаться вполне состоятельным. Разумеется, это требовало экспериментальной проверки, целой серии опытов на животных, но уже сейчас, в первом приближении, метод выглядел очень перспективным.

Ну, ладно, а что же дальше-то делать? Можно, конечно, когда-нибудь этим заняться, потом опубликовать, авторское свидетельство на изобретение получить... Но для Каретникова если это и могло иметь смысл, то лишь после защиты докторской, потому что к теме его диссертации оно никак не относилось, да и вообще его интересы были совершенно в другой области, никак не относящейся к резекции верхней челюсти, чтобы полгода тратить на эти опыты. Сушенцову заняться? А когда? Через два месяца ему по распределению уезжать, хорошо бы со своей диссертацией до конца управиться, весь материал собрать...

Володя Сушенцов и подсказал прямо-таки мудрый выход. Во всяком случае, Андрей Михайлович должен был про себя признать, что сам он до этого не додумался бы, тем более — в двадцать три года.

Потом, когда он рассказал об этом дома, все еще не решив, что делать, отец, выслушав его и переждав категорическое мамино суждение в том высокопарном смысле, что поступать следует так, как того требуют интересы кафедры и дела («Ты же сам говоришь, что Сушенцов — самая достойная кандидатура!»), — отец, еще помолчав, сказал свое обычное протяжное «во-от...», и Андрей Михайлович сразу понял, что думает он иначе. Отец, по деликатности своей, относящейся скорее к прошлому, а не к нынешнему веку, редко когда не соглашался словами «нет», «неверно», и уж тем невозможнее было услышать от него «ерунда», «чепуха», «глупости». Терпеливо, никогда не перебивая, он выслушивал что-то, с чем не был согласен, тянул свое «во-от...» и только после этого, всячески стараясь не обидеть, смягчая ответ, высказывал свое мнение, противоположное тому, которое он так долго и любезно выслушивал.

Он и после категорического мнения Надежды Викентьевны тоже произнес обычное «во-от...» и, ни на чем как будто не настаивая, рассказал сыну одну из своих школьных историй.

Было это, как сразу прикинул Андрей Михайлович, в те самые годы, когда и он как раз школу заканчивал — в конце пятидесятых. В выпускном классе Михаила Антоновича шел экзамен по физике. Двое друзей, о которых речь, всегда готовились вместе: один знал хорошо математику и физику, другой — язык и литературу. Такой, следовательно, был у них симбиоз — теперь это называется разделением труда, — что один брал на себя задачки, когда они контрольные писали, а второй проверял сочинения своего приятеля, да и диктанты давал ему списывать. К последнему экзамену на аттестат зрелости, к физике, они подошли одинаково: ни тому ни другому нельзя было получить четверку — пропадала серебряная медаль. Дело не зряшное, ибо «серебро» Давало право сдавать при поступлении в институт не все положенные экзамены, а лишь один, профилирующий. И было в те времена известно по прошлым годам, что на каждую школу как бы заранее предполагалось определенное количество медалей. Так что чем больше претендентов, тем суровее, придирчивее относилось гороно к утверждению школьных отметок по письменным работам, то есть отсев большим был. Ну вот... Сочинение уже давно позади — один из приятелей, следовательно, выполнил свою часть обязанностей добросовестно, помог второму, — и теперь, на последнем экзамене, сидят они за одной партой, готовясь к ответу по физике. А у того, с гуманитарными склонностями, никак что-то задачка не получается. Почти довел до конца, а на последних строчках запутался. Он и просит своего приятеля: помоги, мол, решить. Сейчас, отвечает тот, вот только свое допишу... Ну, этот, первый, терпеливо ждет, сам уже и не пытается завершить. А когда учительница спрашивает, не готов ли кто отвечать, второй вдруг поднимает руку и выходит к доске. Ясно, что он уже не вернется за парту, и поэтому первый начинает искать в этой парте оставленное ему решение той самой задачки. Весь рассказ отца очень смахивал на какую-то школьную, примитивную притчу, и Андрей Михайлович спросил со снисходительной, понимающей улыбкой: