Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Готовясь к предстоящему разговору, Андрей Михайлович не особенно слушал, и кроме того все, что скажет Иван Фомич, он уже наперед знал. Он и сам мог бы это изложить Ивану Фомичу, руководствуясь если еще и не опытом отца — Женьке было всего двенадцать лет, — то, во всяком случае, разговорами и своей матери, и знакомых, да и прошлыми сетованиями Ивана Фомича: что раньше все иначе было, что поцелуй, например, означал вершину отношений, а не их начало, что волевые поступки и волевое выражение в глазах были раньше только мужской привилегией, ну и так далее, в таком же роде что-нибудь... Неужто, когда придет его время быть отцом взрослой дочери, он тоже будет осуждать молодежь?

Андрей Михайлович сочувственно кивал Ивану Фомичу, с рассеянной улыбкой соглашался, что, кажется, в самом деле теперь так, что не девушка дремлет поздно вечером в электричке на плече у парня, а он, ее кавалер; и без особого удовольствия думал в это время Андрей Михайлович о том, что для начала их разговора о деле ему придется идиотом притвориться. Впрочем, он тут же успокоил себя, что Иван Фомич достаточно высокого мнения о нем, чтобы всерьез этому хоть на минуту поверить.

Тем не менее, щадя самолюбие Ивана Фомича, о новом методе резекции верхней челюсти нужно рассказать ему с тем простодушием, которое должно показывать, что сам он, Каретников, даже не очень отдает себе отчет в том, насколько это важно для диссертации Ивана Фомича. Другое дело, если Иван Фомич сделает вид, что ничего, скажем, нового он в этом для себя не услышал, или попытается как-то умалить значение... Тогда следует недвусмысленно намекнуть, что не такой он, Каретников, окончательный профан, чтобы совсем уж не понимать, какая это была бы услуга Ивану Фомичу, отдай они ему эту идею.

Да, но из рук Сушенцова он может и не взять: вдруг гордость не позволит? Тут, очевидно, следует обмолвиться, что Володя хотя и причастен к этой идее, но он даже не представляет себе, что до них ни у кого это не описано. Мы ведь прикинули новый доступ к верхней челюсти почти что мимоходом, вскользь, Володя, скорее всего, и сам не понял как следует. Но, разумеется, если я буду оформлять заявку на изобретение, то обязательно включу Сушенцова как соавтора. Хотя... Ему вроде бы и не до этого сейчас, ему в аспирантуру надо — ох как надо! — он же тогда через год кандидатскую положит на стол. Для нас всех это просто находка. Честь кафедры, уже столько лет ни одной защиты, шефа все чаще поругивают за это... А с другой стороны... (Тут порассуждать, порассуждать при Иване Фомиче!) Может, оформить изобретение на одного Володю? В будущем ему это поможет, тем более если он не попадет в аспирантуру в этом году... А кстати, ваша Ксения... Между нами говоря, она же не потянет, рановато ей пока в аспирантуру. Набрала бы себе материал постепенно. И вы ей поможете, и я...

Осторожно начав обо всем этом говорить, прямо на глазах у Ивана Фомича прикидывая, сомневаясь, делясь с ним своими заботами, затруднениями, советуясь как со старшим товарищем, Каретников незаметно для себя вошел в азарт. Он делал красивую, изящную игру и сам удивлялся, как у него непринужденно и точно все получается, словно у опытного рыбака, который, ощутив первый робкий клевок, даже почти одно лишь касание, дотрагивание, начинает приманивать, осторожно подергивать за леску, взбадривая поплавок.

Ну, клюнь-то уж как следует! Нельзя же, черт возьми, так туго соображать! Ну, ну, веселее, что ли! Я же тебе не просто задачку задал — я же тебе и решение подкинул. Не как тот, между прочим, на экзамене по физике, если на то уж пошло!

Нет, видимо, чересчур сильно дернул.

Маленький, аккуратно застегнутый на все пуговицы, Иван Фомич бесцельно, механически вертит кремальеру микроскопа, окуляр в конце концов раздавливает стеклышко с препаратом, и, так же механически проговорив «извините», он начинает суетливо собирать осколки.

Каретников почувствовал, что теряет свое вдохновение. Какой уж тут азарт, если и смотреть-то на него такого как-то совестно? Надо ему передышку дать, да и себе тоже...

Андрей Михайлович сел рядом, заглянул от нечего делать в окуляр соседнего микроскопа, настроил на резкость под свой глаз, легко узнал срез лимфатического узла и, остывая от игры, постепенно расслабляясь, подумал о том, как это все же удивительно: какой-нибудь физический наш недостаток, даже не бог весть какой изъян, так может влиять на наш характер. Мы вот не понимаем, отчего Иван Фомич такой стеснительный, отчего он так утомительно деликатен или столь смешно непорочен, что, когда ему приходится говорить студентам-медикам о совокуплении подопытных кроликов, он, смущенно краснея, норовит выразиться не иначе как фразой: «Когда это... когда кролики бывают близки друг с другом...» Или отчего он не может, когда надо, поставить на место старшую операционную сестру — высоченную и худую как жердь, — которая считает, что только одна она и разбирается, какие готовить для операции инструменты. А между тем за всеми этими качествами Ивана Фомича — даже, вполне возможно, и за нелепой его привычкой постоянно менять галстуки, и они еще ни разу не подходили ни к его рубашкам, ни к костюму, — за всем этим, на первый взгляд непонятным, странным смешным, необязательным, стоит, может быть, нечто совершенно простое, и, зная точно исходные данные, можно, вероятно, промоделировать всего человека, со всеми вроде бы непонятными нам изгибами его души.

Будь, например, Иван Фомич просто чуть повыше ростом, на каких-нибудь десять — пятнадцать сантиметров, да не имей он таких маленьких детских ладошек — это был бы, скорее всего, совершенно другой человек, с другим характером, другими привычками, с иными взглядами на женщин, на науку, вообще на жизнь.

Кто знает, может, сложность наших душевных движений, о которых мы любим говорить и писать, если и не совсем надуманная, то в значительной степени все же преувеличенная и довоображенная нами из-за нашей склонности к почтительному отношению и к себе, и вообще ко всему, что составляет род человеческий. Так нам приятнее, так удобнее оправдываться перед собой и перед другими, так мы возвышаем себя над всей остальной природой — благо помешать-то нам некому в этом, никаким более высоким цивилизациям. А если иногда мы и позволяем себе выразить вслух свое восхищение мудростью этой самой природы, так это все равно говорит в нас наша снисходительность к ней, как когда мы, например, признаем в ком-то ум. Тут ведь сразу же молчаливо предполагается, что уж мы-то сами, по крайней мере, никак не глупее того, в ком признали ум. Раз, мол, нам самим достало ума это понять,..

Андрей Михайлович отстранился от микроскопа и вопросительно взглянул на Ивана Фомича: ну как, созрел?