Леонид Борич - Случайные обстоятельства

— Решения задачки он в парте не обнаружил?

— Однако... — отец как-то обеспокоенно посмотрел на сына. — Ты так легко догадался...

— А что тут догадываться?! — резонно заметила Надежда Викентьевна. — История, конечно, некрасивая, что и говорить, но по-своему он прав — этот, который не передал шпаргалки. Ты же их этому и учишь?

— Во-от... — протянул отец. — Это уже совсем другой вопрос. Разумеется, к нравственному обществу нужно идти от нравственности каждого. Но, понимаешь... Есть тут и другая сторона. Как бы это сказать?.. Не может быть моральным то, что достигается безнравственными методами, поступками.

— Ну, и как же все закончилось? — полюбопытствовал Андрей Михайлович.

— Как? А естественно: один получил медаль, второй — нет.

— И по праву получил, — заметила Надежда Викентьевна. — Хотя, по совести... оба хороши!

— Но я же сейчас не об этом! — с досадой сказал Михаил Антонович. — Меня удручало... Ведь все остальные, буквально весь класс, знали об этом! По их школьным масштабам и меркам — бесчестный же поступок. Да просто предательство! А вот — ничего, никто из них никак не проявил вслух своего отношения. Я имею в виду — не сказал в глаза этому медалисту... Понимаешь, не нашлось среди них ни одного, кто бы, например... Ну, не знаю... Руки́ бы ему не подал после этого, не поздоровался бы...

— И ты тоже ничего не сказал ему? — усмехнулся Андрей Михайлович.

— Ну, как было не сказать?.. — Отец развел руками, словно извинялся за то, что пришлось вот сказать все-таки.

Надежда Викентьевна, как всегда, немедленно должна была кому-то звонить, и, не дослушав, она вышла из кухни.

— Что же ты ему сказал?

Не поднимая глаз от тарелки, будто до сих пор несколько стесняясь тогдашней своей резкости, отец ответил:

— Я ему объяснил, что он должен хорошо запомнить этот случай. Ведь это первое его предательство в жизни.

— Не понимаю! — возмутился Андрей Михайлович. — Неужели тут можно было усмотреть какую-то аналогию?! Между тем, что предложил Сушенцов, и твоей этой историей?! Мы с Володей неожиданно — при совершенно случайных обстоятельствах! — нашли, кажется, то, над чем Иван Фомич столько лет... В чем тут наша вина?!

— Ни в чем, — сказал Михаил Антонович. — Но, знаешь, при случайных обстоятельствах поступки бывают совсем не случайные... Скажи, пожалуйста: твой студент... Александру Ивановичу он мог бы предложить такой... такую сделку?

Последнее слово покоробило Андрея Михайловича, но на секунду он все же представил себе разговор Сушенцова с их шефом, лицо Александра Ивановича при этом — и уже не захотелось ему представлять себе лица Володи. Отец понял.

— Так почему же он посмел это предложить тебе? — спросил Михаил Антонович.

Ну, это уже несерьезно! Отец всегда жил какими-то литературными мерками. Все, что он говорил, было правильным, но все это было вместе с тем слишком идеальным, а потому нежизненным.

Да и вообще в притчах, при всей их воспитательной наглядности, есть одна существенная слабость: они начисто лишены диалектики и тоже слишком идеальны. То есть вывод из них только один, выбора не дано, и мораль следует всегда единственная, уже заранее предопределенная. Действительно, как понимал Андрей Михайлович, то, что подсказывал ему Сушенцов, как будто бы выходило за железные рамки морали, но в жизни-то, даже и во вполне моральной, существуют все же какие-то допуски, компромиссы, которые при дневном свете — увы! — не всегда выглядят лучшим образом, но тем не менее... Как это из той же литературы? Не говори, мой друг, красиво...

Если спокойно, без сантиментов, просчитать возможные варианты, — все ли так просто и однозначно, как отцу представляется?

Сначала — логические посылки.

Первое. Мы с Володей случайно открыли способ, который нам самим вроде бы ни к чему.

Второе. В руках Ивана Фомича этот метод был бы для него несомненным благом, окончанием докторской диссертации.

Третье. Володе после окончания института надо остаться в аспирантуре, и это теперь зависит только от одного Ивана Фомича.

Следовательно?..

Да, чуть не забыл: некоторые к тому же моральные аспекты.

Первое. По затраченному труду, по знаниям в этой области, да просто по справедливости, наконец, наш метод и в самом деле должен бы принадлежать Ивану Фомичу.

Второе. Для кафедры, для науки лучше, чтобы в аспирантуре остался наиболее способный и перспективный. А из двух кандидатов — это, бесспорно, не Ксения, а Володя.

Третье. Для больных в конце концов важен сам метод, облегчающий их страдания, а не автор, который его предложил.

Четвертое. Меня тут вообще не в чем упрекать: я-то делаю это не для себя, а исключительно ради кафедры, то есть интересов дела.

Практический вывод: мы отдаем свой метод в честные руки — тому, кому он и должен принадлежать по справедливости, а взамен просим только об одном у Ивана Фомича — оставить в аспирантуре того, кто наиболее достоин.

Ясно же как божий день! Так в чем, собственно, не прав Сушенцов, подсказав этот выход?

Если что и было здесь неприятно, то разве лишь то, что говорить с Иваном Фомичом должен не Сушенцов, а он, Каретников.

— Здравствуйте, Иван Фомич.

В лаборатории их только двое. Иван Фомич отрывается от микроскопа.

— А, приветствую, приветствую... Здравствуйте, Андрей Михайлович. — Как обычно, он первым протянул свою маленькую, почти детскую руку, но перед этим все же на секунду замешкался в нерешительности, и румяные его щечки еще больше зарделись.

Теперь, когда Андрею Михайловичу до защиты докторской оставались считанные недели, Иван Фомич вообще находился в некотором затруднении, как держать себя с Каретниковым: как прежде — чуть покровительственно, с учетом того, что все-таки на кафедре второй человек он, а не Андрей Михайлович, — и тогда «приветствую, приветствую» именно та форма; или уже как-то иначе надо, потому что совсем близко время, когда вторым после шефа станет, вероятно, Каретников.

Они оба почувствовали заминку, оба поняли ее причину, и Андрей Михайлович, невольно поддавшись очарованию своего не слишком отдаленного будущего, дружелюбно поинтересовался:

— Как дела, Иван Фомич?

«Как дела?» — это обычно Иван Фомич раньше у него всегда спрашивал, поэтому, тут же спохватившись, Каретников хоть как-то поправил себя:

— Как дочка?

Чуть растерянно Иван Фомич посмотрел на него, соображая, в чем же он сейчас уже почувствовал какое-то изменение в их недавних отношениях, но уточнением своим, вопросом о дочке, Каретников почти снял его беспокойство. С каким-то даже облегчением Иван Фомич улыбнулся:

— Э, Андрей Михайлович!.. Счастливый вы человек: ваша-то еще ребенок. В пятом-шестом классе, верно? А у моей возраст такой, что это... Опять, знаете, какое-то очередное увлечение. И опять ей кажется, что... того... что серьезно, видите... Что ни говори, а в наше время...