Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

— Ты… ты серьезно?

— Да! Да!

— А институт?

— Плевать! Обойдусь без него!

— А твоя мать? Как же она?

— Вздохнет свободно.

— Ну а я? Я? — закричала Татьяна не своим, высоким, звенящим голосом на всю тихую окрестность.

— А ты за другого выйдешь замуж. Это не проблема, сама знаешь.

— Костя, милый, что с тобой? — задрожала вдруг Татьяна.

— Да ничего со мной! Балбес я! Кретин! Придумал себе какого-то отца! А его и в помине нет!

— Костя, успокойся, — молила она, прижимаясь ко мне всем телом.

— Уеду к чертям! Никого не хочу видеть! Сами не знают, как жить, еще детей плодят!

— Люблю тебя. Очень люблю, — прошептала она.

Я сразу ослаб, даже коленки задрожали, и вдруг почувствовал, что из глаз текут слезы. Клянусь! Настоящие слезы, всамделишные… а я-то уж думал, что у меня их давным-давно нет, что слезные железы высохли.

Татьяна увидела, что я плачу, и как взбесилась. Схватила меня руками за лицо и ну целовать куда попало — в губы, в глаза, в лоб, снова в губы, в глаза…

— Пойдем куда-нибудь, — шептала она. — Куда хочешь. Все равно. К Тараканову.

— Уедем лучше. Я не могу так жить.

— Да, уедем. Да. Я согласна. Да, да!

— Ох, Танька! — простонал я. — Что бы я без тебя делал!

Второй раз за день произнес эту фразу… ну, не слабак ли, не слюнтяй?

Уже потом мы узнали, что наши пути перекрещивались. Возможно, мы даже видели друг друга, но ни она, Лиля, ни мы с Татьяной не обратили, конечно, друг на друга внимания. Ну идут запоздалые прохожие, ну и что? Да и не до нее нам с Татьяной было, пока мы бродили по городу в ожидании Таракана (он сидел в какой-то компании), а ей, Лиле, не до нас. Но маршруты совпадали: тихая улица Садовая с ее высокими тополями, затем Центральная площадь, сквер напротив железнодорожного вокзала… то мы шли по ее следам, то она возвращалась по нашим, как заблудившиеся в глухом лесу, где нет зарубок на деревьях. Наверно, присаживались на одни и те же скамейки — и так до двух ночи, пока не объявился Таракан и не ответил мне по телефону: «Валяйте! Мой бункер открыт для вас. А я бай-бай».

А она, Лиля, продолжала кружить по городу, как безнадежно заблудившаяся, и ей повезло, что обошлось без происшествий: никакие дебилы не приставали, никакой патруль не забрал как бездомную.

В те ночные часы у Таракана я не думал о ней, и об отце тоже, и о матери забыл, как будто их не существовало на свете. Таракан закрылся в дальней комнате (апартаменты у его родителей дай бог!) и спал как убитый. Мы были вдвоем, словно в какой-то космической капсуле, куда ни земной свет, ни звуки жизни не проникают. Татьяна сошла с ума, да и я тоже. Мы не давали дышать друг другу, нам воздуху не хватало. Она билась, рвалась в жаре и тесноте, и я тоже. Она кусалась, Танька, но я боли не чувствовал. Кажется, мы то и дело теряли сознание, а потом вновь приходили в себя. Мы не молчали, нет, говорили какие-то слова, но все одно и то же, будто пластинка застряла на борозде и повторяет единственную фразу. Можно, оказывается, обойтись и десятком слов, и они не надоедают, вот не знал!.. Да, Танька, умирать будем — вспомним эту ночь! Их, наверно, немного в жизни бывает, таких ночей, и жаль, ох, жаль, что так быстро наступает рассвет!

— Сколько времени? — испуганно спросила она.

— Смотри! — Я показал на стенные часы. Была половина седьмого.

— Мы спали или нет?

— Кажется. Не знаю.

Она негромко рассмеялась. Облизнула пересохшие губы. Темные волосы ее были всклокочены, лицо как будто похудело, глаза светились, как у кошки.

— Ты кто? — спросил я непослушным языком.

— А ты? — откликнулась она слабым эхом.

Нам надо было знакомиться заново…

— Таракан!.. — прошептала Татьяна, быстро надергивая на себя одеяло.

Да, он проснулся, очухался и шлепал босыми ногами в коридоре.

— Мне умыться надо, — услышали мы его хриплый голос. — Ты на бюллетене, Ивакин, тебе лафа, а мне на лекции. Да и вообще я могу глаза закрыть, раз вы такие скромняги.

— Иди, Таракан! Можешь идти! — крикнул я, и он появился на пороге — долговязый, худой, в джинсах и распущенной рубашке.

— Привет, дети мои! Как самочувствие? Настроение как?

— Заткнись! — сказал я.

— Слова, что ли, сказать нельзя? Привет, Сомова!

— Поди прочь, Таракашка… — проговорила Татьяна пересохшими губами.

Она смотрела на него ясными, гневными, недоумевающими глазами: кто это, мол, такой, как здесь очутился?

Таракан лишь хохотнул и прошел в ванную. Мы ждали, пока он умоется и уберется из дома. Мне хотелось поторопить его пинками. Наконец он ушел, крикнув, как полудурок, из прихожей: «Будьте счастливы, дети мои!» — хлопнула дверь.

— Костя, — сказала Татьяна невероятно счастливым голосом. — Мы одни. Неужели?

Да, мы были одни в пустой квартире в ясном утреннем свете.

В десять утра я подъехал на автобусе к гостинице «Центральная». Татьяна вышла около института двумя остановками раньше. Мы условились с ней… ну, неважно, о чем! Это было пока нашей тайной. В сквере на газоне валялся черенок лопаты: как раз то, что надо. Я поднял его. Теперь у меня был посох. Не хватало только заплечной сумы для хлебных корок, чтобы полностью походить на калику перехожего…

Мне повезло: швейцар у входных дверей куда-то отлучился; никто меня не остановил. Опираясь на палку, я быстренько прокандылял через холл к лифту и поднялся на нем на четвертый этаж. Дежурная чаевничала в своей служебной комнате; она меня не заметила и не остановила. Я прохромал в конец коридора по ковровой дорожке. Вот 411-й номер. Я запыхался, а с чего бы, казалось? «Ну, давай, слабак, давай!» — приободрил я сам себя и забарабанил палкой в дверь.

Отец открыл мгновенно, точно караулил за дверью. Он был уже одет: в светлой спортивной рубашке и джинсах. А может, он и не ложился спать — кто знает? Как-никак у него подружка сбежала. Я ему вчера нахамил. Бывшая жена № 2 встретила в штыки. Вполне можно заработать бессонницу.

— Привет! — громко сказал я. — Инвалидов пускают? Отец отступил в сторону.

— Входи, — коротко ответил он.

— А то я могу в другой раз. Я, собственно, шел мимо. Дай, думаю, загляну.

— Хорошо, что зашел. Я ждал тебя.

— В самом деле?

— Да.

— Ну отлично! Тогда вхожу. — И я шагнул через порог, не выпуская из рук дрына.

Номер был как номер — обычный, одноместный, с широкой тахтой, письменным столом и двумя креслами. Поверх тахты было накинуто смятое покрывало. На столе стояли початая бутылка вина, блюдце с конфетами и пепельница с окурками. Окно открыто; утренний ветер раздувал шторы.

Я сразу устремился к столу со словами:

— Ага, вино! Повезло мне! — И буль-буль, налил себе полстакана.

— А меня спросить надо? — услышал я голос отца за спиной.

Я быстро обернулся.