Анатолий Тоболяк - Письма туда и обратно

И мгновенно все меняется в неуютной почтовой избушке! Рация, которая давно барахлит, начинает работать безотказно. Бочка в сенях доверху наполняется речной водой. Перед окном вырастает поленница высотой в человеческий рост. Сколочена книжная полка. Законопачены щели в окнах. Переделана почтовая стойка. Обустроена кладовка. Причем, Наташа, все это делается легко, беззаботно, весело, с налета, как говорится, в те часы, которые остаются у Чернышева от других неотложных дел… Вдруг Люба Слинкина узнает, что умеет улыбаться и даже смеяться, и однажды, когда Чернышев на время исчезает в тайге, чувствует, наверно, что-то ужасное и непонятное, чего с ней никогда еще не было: тоску по другому человеку.

Но это поздней, Наташа. А на первых порах Чернышев живет в доме Егора Чирончина. Именно Егор первым встречает его у самолета и без большого труда уговаривает остановиться у себя. После первой бутылки водки, захваченной приезжим, они уже приятели. Расторопный заведующий Красным Чумом ведет Чернышева в магазин, где продавец Гридасов, неодобрительно хмуря белесые брови, просматривает трудовой договор приезжего, заключенный им с окружным рыбкоопом, и авансирует его съестными припасами и снаряжением в счет будущих собольих шкурок. Ноябрь месяц, самая охота, надо спешить! В тот же день Чернышев, переговорив с нелюдимым старовером Брюхановым, становится временным обладателем его охотничьей избушки в урочище Улаханвале. (Все ему легко дается, Наташа, как мне в свое время!) Вскоре он в тайге, куда на первых порах его сопровождают дружище Чирончин и киномеханик Максимов (запасы питья еще не кончились). Они помогают ему обустроиться и просвещают насчет расстановки капканов, привады, прикормки и прочих премудростей промысла. Три часа хода на лыжах туда и столько же обратно — по таежным меркам это ерунда, и Чернышеву нет необходимости быть подолгу привязанным к зимовью.

Он снова на фактории, и теперь может оглядеться внимательней: например, в Красном Чуме на киносеансе. Кто же сидит рядом с ним? Елдогиры, Удыгиры, Чапогиры… их лица так похожи!.. а это кто, Егор? Нет, ту девушку он уже знает: Люба Слинкина, его коллега… «привет, Люба!»… а вот кто сидит рядом с ней? Медичка? Ясно. Антонина Камышан? Ясно. Не замужем? Ясно, ясно. Мрачная особа, прямо скажем.

Галочки Тереховой на киносеансе нет. Ее вообще нет на фактории, она в командировке в окружном центре, и только через неделю Чернышев удивленно присвистнет, увидев ее выпрыгивающей из АН-2 с улыбкой на светлом лице. Пока он лишь принимает к сведению информацию Егора, что русских незамужних девушек на фактории три и, стало быть, где-то скрывается третья.

(Ты не злишься, Наташа? Столько слов о чужих людях, какого черта! Лучше бы назвал преступника — и дело с концом! Ведь козе понятно, что это киномеханик Максимов. Надевай на него наручники и вези побыстрей в Т., где им займутся судебные органы.)

Ладно, сделаю передышку. Нет, потом передышка. Я должен рассказать, как Чернышев появился в медпункте.

Сразу после киносеанса в этот же вечер.

Он попадает в ту же комнату, где четырежды был я (тебе известно лишь об одном посещении), в стерильно чистую и по-своему уютную, если позабыть, что это стационар для больных. «На что жалуетесь?» — хмуро спрашивает его Камышан. Чернышев называет себя, хотя это ни к чему: на фактории каждый новый человек приметен, как высокое дерево, да и Люба Слинкина наверняка уже рассказала медичке о приезжем коллеге. «На что жалуюсь? Ни на что. Никогда ни на что не жалуюсь», — так или приблизительно так отвечает русобородый, веселый гость. Но есть просьба пополнить его походную аптечку аспирином и анальгином. Это возможно?

Камышан пожимает плечами и раскрывает свой шкафчик с медикаментами. Вот анальгин. Вот аспирин. Может, еще что-нибудь надо? Бинт, например, йод? Спасибо, больше ничего. Да и вообще, вдруг чистосердечно признается гость, лекарств у него в избытке. Вполне может обойтись своими. А зашел он сюда, во-первых, потому, что надоело пьянствовать с Чирончиным, а во-вторых, захотелось познакомиться. Не угостит ли она его чаем в обмен на коробку столичных конфет, присланных родственниками?

— Я хотела его выставить, — скажет мне впоследствии Камышан. — Время было позднее.

Но вместо этого она ставит чайник на плиту, достает стаканы, хлеб, масло, сахар — накрывает на стол.

«Курить можно?» — спрашивает Чернышев.

«Сама курю», — отвечает хозяйка и раскрывает дверцу печки, чтобы вытягивало дым.

Нет, ясное дело, магнитофонной записи их разговора, но, думаю, что я ни в чем не ошибаюсь. Вначале гость выступает в роли интервьюера. Давно она здесь работает? Как сюда попала? Откуда? Нравится на фактории или нет? Он спрашивает, она неохотно, сумрачно отвечает, стоя, вероятно, у окна, — крупная, рослая, с грубыми чертами лица — пока чай не вскипает на плите. За это время (десять-пятнадцать минут?) он уже настолько освоился, что просит разрешения снять свитер («Жарко у вас»). Она вновь пожимает плечами: пожалуйста, если жарко. Заезжие люди не редки в ее доме. Пилоты, геологи, например, знают, что у нее тяжелая рука. Известен случай, как однажды она выкинула на мороз пьяного экспедитора. Но сейчас, кажется, нет никакой опасности. Похоже, что этому плечистому, русобородому парню, который с удовольствием, блестя глазами, пьет чай, ничего не надо, кроме задушевной застольной беседы. Еще стакан можно? Спасибо. Зверская скука здесь все-таки, если жить постоянно. Но люди любопытные. Заведующий Боягир, киномеханик Максимов, Егор Чирончин… находит она с ними общий язык? Вообще, какие планы? Долго думает тут жить или только до окончания договора? Соскучилась по родным местам, по дому? Заработок приличный или так себе? И вот еще вопрос: почему у нее нет ни кошки, ни собаки — никакого зверья?

Камышан невольно усмехается:

«Потому что не люблю ни кошек, ни собак. Люблю быть одна».

«Еще стакан можно?»

«Пейте сколько влезет».

«Я могу много выпить», — угрожает Чернышев и действительно пьет и пьет с каплями пота на лбу, с веселым блеском в глазах — а музыка в этом доме есть?

Есть транзистор, но она не любит музыку. Предпочитает тишину.

Зато, конечно, любит книги? — подсказывает он. Нет, и книги, пожалуй, не любит. Читает, но без особой охоты. В книгах мало правды.

Незаметно их роли переменились; теперь спрашивает Камышан: а кто он, собственно, такой? — и неприязненно, со странным любопытством слушает легкий, самоироничный рассказ о большой московской семье Чернышевых, в которой он, Александр, третий сын, всегда был любимчиком. Провожали его в Т. как на фронт: со слезами, причитаниями и чуть ли не молитвами (бабушкиными), и ежемесячно, вот уже год, снабжают по почте посылками со столичными деликатесами. («Ешьте конфеты, Тоня. Вкусные»). Странные люди его родичи: полагают, что московская действительность и есть квинтэссенция жизни истинной, а за пределами окружной дороги (исключая, конечно, Парижи и Лондоны) — мрак и топь болотная. Представляете, как они восприняли известие, что свой первый отпуск он решил провести в тайге, а не в родной московской квартире за бабушкиным пирогом? — белозубо смеется гость, и Камышан вдруг улыбается.